К причалу - Александра Марковна Тверитинова

вопросительно посмотрел на меня, быстро встал, взял меня за руку и, потянув за собой, зашагал так решительно, словно нам надо было куда-то идти, — далеко идти не мешкая. Но мы всего-навсего дошли до лестницы и спустились на дебаркадер.

Пароход шел вверх по Волге. Мы стояли на палубе, дыша предрассветной свежестью.

— Расскажите мне о себе, — попросил он.

Моя дороссийская жизнь волновала его. Он любил расспрашивать меня про Вадима, про времена, когда я была совсем юной, сидел, притихнув, и слушал.

— Будь такая, какая была в прежней твоей жизни.

— Я такая.

— Правда, такая?

— Конечно.

Он крепко сжал мою руку в заглянул мне в глаза, потом отвел взгляд в сторону и долго молчал.

Домой вернулась на рассвете, веселая, с гудящими ногами. Тихонько прошла на кухню, умылась — и на цыпочках в комнату. Лежала с закрытыми глазами. Думала, видела, вспоминала, Как во сне, от которого никак не хочешь проснуться.

Лето.

В мою жизнь глубоко вошли новые люди, и это радует. Все по-настоящему плохое, кажется, осталось позади.

Даю Жанне уроки французского — разговорной речи. Собирается вернуться в Ленинград. Там у нее мама и маленький сын Андрюша. Может быть, ее возьмут экскурсоводом в Эрмитаж, и тогда ей понадобится французский разговорный. Ведем с ней долгие беседы.

Посыпались уроки французского. Стала отказывать. Не надо мне так много. Хотелось бы не зарабатывать, а работать. По-настоящему. Хочу быть нужной. Хочу сесть за рукопись. Написать. Рассказать!

Крепнет дружба с Жанной.

Иногда мне кажется, что вижу сон, чем-то значительный, один из тех, которые начинаешь рассказывать и вдруг останавливаешься, умолкаешь. Иногда я записываю какую-нибудь свою мысль и потом не могу разобрать собственные закорючки.

Думаю о нем. Неотступно. Странно, а ведь я о нем ничего не знаю. Почти ничего. Знаю, был крупным инженером-ученым, степень доктора. Потом у него были нелады в институте, и он ушел на завод. Трещина в отношениях с семьей. Женился второй раз. И, кажется, трещина тоже. Не говорит, но я ее чувствую.

Есть в нем и самом трещинка. Иногда я ее ощущаю. Человек с уверенностью в себе, а по жизни идет зигзагом. Наверное, у всех так — немножко зигзагом.

Благополучное существование — это скучно. Что о нем скажешь? Писать жизнь — выстраданную. Вот о чем я думаю, размышляя о книге, которую буду писать.

Я со своего места у окна вижу, как он останавливается на крыльце. Стоит и с удовольствием вдыхает прохладный утренний воздух. С высоты трех маленьких ступенек он улыбается солнцу, слабому ветерку, деревьям.

Жду. Чего жду? Так уж у меня. Всю жизнь приходилось ждать чего-то. Вся жизнь — на тычке. С Вадимом — ждали. Ждали своего «дома». А потом, когда добрались до него — его не было, «дома» нашего. И опять ждали. А теперь вот вроде бы я дома — не в отеле же «Веронезе» у месье Дюма, — тети Вари — и все равно, ждешь. Жду. Жду. Жду. Об этом ожидании я могла бы написать целую книгу.

Отправились в сосновый бор, бродили по глухому ковру игольника. Вернулись на берег, Говорил о себе. Говорил и не договаривал.

Сидела на берегу, читала и, читая, время от времени поглядывала на пловцов, молодых, загорелых ребят. Чем-то привлек мое внимание юноша, темноглазый с тонкими чертами лица. Что-то в нем взволновало — показалось, похож на Кирилла, юного, каким я впервые его увидела. Смятенные мысли, смятенные раздумья не прогнать и не отогнать.

Мы снова встретились. Было уже поздно, когда мы пришли к тети Вариному дому.

— Нельзя ли войти? — сказал он.

— Нет.

Он повернул меня к себе.

— Посидим тут немножко, — сказала я.

Мы сели на лавочку у ворот.

Я смотрела на траву меж каменных плит тротуара. Я прислушивалась к себе, неуверенно, с непонятным беспокойством. Что-то как бы стронулось во мне, и я даже не знала — когда. И вдруг все остановилось, все замерло, все заняло свое место.

— Она красивая? — спросила я.

— Кто?

— Жена.

— Приятная.

— И любит вас?

— Кажется, да.

— А вы?

— А я — тебя.

Мы долго молчали.

— Почему ты вспомнила вдруг? Зачем это?

— Не знаю.

— Заколдованный круг, — сказал он.

«И продолжает заколдованный сжиматься, — подумала я, — как сжимается душа от незаслуженного унижения».

Я наскоро написала ему и не стала перечитывать свое холодное, мертвое письмо. Нет, нет и нет.

Нельзя отречься от самой себя, забыть то, что год за годом, минута за минутой формировало твою личность. Легко сказать «закрыть глаза», но это все равно, что добавить: «навсегда».

Улеглась рано — по пути с работы зашла в районную библиотеку, и заведующая дала мне журнал «Новый мир».

Читаю «Тагильскую находку» и болью отдает в сердце. Читаю вновь, возвращаюсь к прочитанному, забегаю вперед. Взволнованно, растерянно гляжу на тетю Варю — сидит, как всегда, на краешке кресла, читает, беззвучно шевеля губами.

Мне приснился Кирилл.

Мы вышли от Дюпона и пошли пешком на берег Волги.

Крутой подъем. Едва заметная в прибитой траве тропа вела в гору, то вдруг сворачивая, то исчезая в тени нависшего орешника. Солнце еще высоко, его лучи мягки, но что-то тревожное скрыто в однообразной голубизне неба.

Я упиваюсь своей молодостью и здоровьем. Кирилл стоит на самом верху, у поворота тропы, улыбается и машет мне рукой: «Давай, давай!..» И мы идем, и пока идем, Кирилл щелкает фотоаппаратом: побитые временем дома и дворики с развешенным на веревках бельем, и кремль, и разбитые монастырские стены, и церковь Благовещения XVII века, и Никольский собор с двумя серебристыми тополями у входа, и сувенирную церковку над Волгой, и загорелых парней на берегу. Спустились в Вадимову улицу-тупичок, с мальвами и маками под окнами и деревянными крылечками, и сидели на скамейке у калитки, и Кирилл вдруг взглянул на меня с удивлением:

— Трудно мне представить тебя в этой обстановке.

— Все, как во сне, — сказала я.

— Я был влюблен в