Дата Туташхиа - Чабуа Амирэджиби

– Пусть так и будет! – сказал Магали. И вообще никто не сказал ни слова.

Минут через десять Дата поднялся, оделся, простился со всеми и уже с порога сказал Мушни:

– Я подумаю.

Но тут же повернулся, подошел к Мушни, обнял его, расцеловал и сказал:

– Чистота нашего братства важнее твоих и моих дел, Мушни.

Не знаю, сколько прошло времени после ухода Даты и сколько тянулось наше молчание.

– А ведь он прав! – сказал Мушни, мне показалось, самому себе.

Вот как все было.

Конечно, такому честному человеку, как Дата, другого пути не было, как пойти и сесть. И все-таки я уверен: было что-то еще, что толкнуло его на этот шаг.

Больше ничего я об этом не знаю, а что сам Мушни не понимал, как решился его брат на такое дело, я вам уже говорил.

Граф Сегеди

… Пир кончился, и пора бы после похмелья прийти в себя и понять, что же произошло. Сам полковник Сахнов и участь, его постигшая, уже мало занимали меня. Не занимал и Зарандиа в той мере, как в былое время, когда история эта только разворачивалась. Я пытался окончательно, ясно и четко понять, какой духовный ущерб я потерпел и потерпел ли вообще. Остался ли я в последние годы на высоте своих принципов или превратился в грозу мышей и дешевых лубков? В душе моей царил хаос, ни одна из являвшихся мне догадок не казалась справедливой и достоверной. Во мне должен был свершиться перелом, – я чувствовал его приближение с каждым часом.

В том состоянии, в каком я находился, следовало незамедлительно вызвать Зарандиа, выяснить наши отношения и в этой беседе найти истинную оценку всему происшедшему. Тому, однако, мешали препятствия совершенно особого рода. Когда два человека позволили себе однажды миновать беседу, необходимую им обоим, отложили ее на будущее – во второй раз, в третий – сочли вообще неуместной и в конце концов предоставили событиям течь по их собственной воле, – в таких случаях подобная беседа чем дальше, тем больше представляется щекотливой, тягостной и даже невозможной. Помню, как в студенческие годы один мой товарищ попросил у меня взаймы небольшую сумму денег. Вернуть вовремя он не смог и тогда стал избегать меня, так в конце концов и не отдав денег, потому что стыд за нарушенное слово присовокупился постепенно к стыду за долг, слишком уж задержанный. Я думаю, что этот пример хорошо поясняет мою мысль. Помимо этого, беседа с Зарандиа могла подтвердить существование некоторых весьма неприятных обстоятельств, которые мне казались довольно гипотетичными и поэтому не так уж донимали мою совесть, а наша беседа с Зарандиа могла бы констатировать их как аксиому. Но пришел день, когда все эти подспудные соображения предстали передо мной с обнаженной откровенностью, и я ужаснулся, увидев, как труслив я, безнадежно загнан и беспомощен. Тогда, отложив все дела, я вызвал Зарандиа. Он только что, дня два-три назад, вернулся из Петербурга.

Зарандиа вошел и сел, видимо понимал, зачем я его позвал. На какую-то секунду это удержало меня от разговора, но я преодолел себя и сказал:

– Мушни, то, о чем я собираюсь говорить с вами, весьма серьезно. Я жду от вас полнейшей искренности и прямодушия. От того, как сложится наша беседа, зависит многое, очень многое!

– Ваше сиятельство, я весь внимание!

Едва я попытался начать, как мне показалось, что все и так ясно и говорить, собственно, не о чем.

Зарандиа ждал. Первый вопрос был очень труден для меня. Не потому, что мне трудно было определить тему беседы, а потому, что в сложном сплетении явлений я не мог уловить главного. Может быть, мне мешал страх, ибо я боялся, как бы в первой же моей фразе не обнаружились смятение и слабость, владевшие мной.

– Я хотел бы знать, что вы думаете о правомочности и справедливости действий, предпринятых нами в адрес полковника Сахнова?

Зарандиа не торопился с ответом, думал. О чем? Ответ на мой вопрос был ясен ему с самого начала во всех бесчисленных своих оттенках – в противном случае он не открыл бы кампанию против Сахнова. Мой опыт взаимоотношений с Зарандиа не оставлял в этом сомнения.

– Ваше сиятельство, я хотел бы уточнить, на что именно должно мне отвечать: каков мой взгляд на подобные действия вообще, или же вы имеете в виду лишь случай с полковником Сахновым?

Я рассмеялся от всей души – почему Зарандиа медлил и размышлял, мне было совершенно понятно.

– Мушни, способы, с помощью которых вы строите свои отношения с людьми, стали неотъемлемыми и непременными свойствами вашей психики. Механизм этих отношений действует в вашей душе всегда, независимо от того, есть необходимость в его работе или нет. Вопрос, который вы сейчас мне задали, был контрвопросом, рожденным вашим желанием, может быть, подсознательным, немедленно перехватить инициативу в предстоящей нам беседе. На этот раз беседу предстоит направлять мне. Отвечайте, и как можно короче.

– Возможно, вы правы, ваше сиятельство, я не задумывался над этим. Вряд ли, однако, свойство, о котором вы говорите, есть свойство отрицательное. Теперь отвечу на ваш вопрос: действовал я, ваше сиятельство, но отнюдь не мы.

– Я вам не помешал, не остановил вас, хотя знал лишь главное, второстепенное же – чувствовал. Действовали мы, а не вы один. Продолжайте!

– Есть и другой ответ: действовал Сахнов, а не мы.

– Мы не страусы, Мушни. Не будем прятать голову под крыло! Признаем бесспорным то положение, что действовали мы вдвоем.

– Вы отрицаете версию, которую министр внутренних дел и шеф жандармов, каждый сам по себе, признали как единственно истинную?

– Приняли от вас, и приняли потому, что другие версии их не устраивают.

– Отлично! Теперь для того, чтобы установить, правильны ли наши действия, выясним, из чего мы исходили. Из интересов державы и престола, не правда ли?

– Правда. Но одно дело – правильная исходная позиция, а совсем другое – насколько действие, предпринятое с правильных позиций, правильно и само по себе?

– С точки зрения той позиции, из которой мы должны исходить и во всех случаях исходим, наши действия в отношении Сахнова я считаю целесообразными и правомерными, – твердо сказал Зарандиа и еще более твердо продолжил: – Отдавать в его руки важные бразды правления, важнейшие в державе, – нет, это немыслимо! «Убогая душа!» – это вы о нем сказали, и это ваше воззрение я разделяю и готов защищать. Единственный аргумент, граф, который вы могли бы принять как возражение, это возражение против способа наших действий, которые могли быть другими – общепринятыми и узаконенными. Но чтобы получить желаемый результат, как должны были мы поступить, что предпринять? Ни один из нас не ответит на этот вопрос и не может ответить. Почему? Потому что других путей просто не существовало – вот почему. Я говорю, разумеется, о реальных и верных путях, а не о тех сомнительных и ненадежных полумерах, которые способны были лишь упрочить положение Сахнова, но отнюдь не наше. То, что мы предприняли, раньше всего необходимо было державе, а уж затем вам и мне.

– Нашим оружием были провокация, вероломство, гнусность, господин Зарандиа… – Меня прервал смех Зарандиа, веселый и свободный… – Чему вы смеетесь? Или я не прав?

– О, нет, ваше сиятельство, вы по-прежнему правы, по-прежнему, но… извольте простить меня, вы пересели в другое кресло и говорите оттуда! С точки зрения абстрактной нравственности все, что вы говорите, справедливо! Совершенно справедливо! Но я недаром спросил вас, какого ответа вы ждете от меня – общего или совсем частного, касающегося лишь Сахнова, его одного? Quod licet Jovi, non licet Bovi.[22] Не нарушая норм общечеловеческой справедливости и нравственности, в наше время немыслимо сохранить благоденствие государства. Это исключено. Но если большинство людей перестанет соблюдать нормы справедливости и нравственности, конец не только государству, но самой жизни. Коварство и зло – вот то оружие государства, с помощью которого оно должно заставить общество соблюдать нормы справедливости и добра. Заметьте, граф, я говорю: должно заставить соблюдать.

– Это макиавеллизм, господин Зарандиа!

– Да, макиавеллизм! Он был мудр и добр, этот человек, но его принято считать негодяем лишь потому, что он откровенно сказал всему свету то, что другие делают под маской добра, преступая все нормы и принципы. Провокация, вероломство, гнусность – это все ваши слова, – которые мы использовали против Сахнова, вытекали из интересов государства!

– Следовательно, и вы считаете государство злым началом.

– Империю – да! Но человечество неустанно трудится над тем, чтобы сделать государство истинным источником добра.

– Оказывается, у вас и у друзей вашего двоюродного брата одни взгляды, Мушни!

– С той лишь разницей, ваше сиятельство, что, будь их воля, они сегодня же уничтожили бы империю. Я же предпочитаю ждать.

Больше мы не говорили. Это было первый раз, когда я увидел воочию, с какой нарастающей силой разгорается всемирный дух разрушения государства. Я стоял в центре событий и знал, что во всем мире безмерно возросло число людей, которые панацеей от всех общественных противоречий считают разрушение. Не рецепты Прудона и Бакунина, зовущих упразднить самый институт государства, но разрушение империи с целью создать совсем новое государство. Этот дух охватил все слои общества и заставлял считаться с собой. Что ждало нас? Может быть, мы находимся в преддверии того периода истории, когда вдруг объявится какой-нибудь проходимец и скажет: я царевич Дмитрий, и русская земля окажется объятой волнениями и смутой? Или новый Емелька Пугачев объявит: я воскресший Петр III, принц Голштинский, и миллионные толпы с косами, вилами и дубинами двинутся на пушки? Или возникнет нечто новое, немыслимое прежде и никогда страной не испытанное? Или всякая империя, и наша собственная тоже, стала энергетическим началом зла, значит, я, ее покорный и верный слуга, отдавал свои знания, опыт, энергию и способности тому, чтобы это зло осуществилось. Большинство же политических заключенных, которые проходили через мои руки, состояло из честных, прямодушных и благородных людей. Именно они стремились разрушить империю, а не отребье, не подонки.