Слова без музыки. Воспоминания - Филип Гласс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Расскажу о последних неделях жизни Кэнди: она выписалась, пробыла дома около двух недель, последний раз легла в больницу и больше уже домой не вернулась. В эти две недели дома она безостановочно писала картины: наверно, всего около восьмидесяти, по пять-шесть за ночь. Она писала картины, а потом поднималась наверх и ложилась спать. По утрам я спускался посмотреть, что она написала, и обнаруживал все эти новые картины: сразу восемь, развешанные двумя горизонтальными рядами, четыре наверху и четыре внизу.
Она назвала эту серию «Сосуды». Писала она акварелью на бумаге, на листах 18×24 дюйма. На каждой картине был изображен один сосуд: миска, стакан, чашка или кувшин. Некоторые походили на древнегреческие вазы. «Сосуд» всегда стоял на горизонтальной черте в нижней части картины, словно бы на сцене. На многих картинах в верхних углах — справа и слева — было что-то вроде раздвинутого театрального занавеса, часто с полосками краски, которые роняли капли прямо на «сцену». Фон мог быть спокойным или тревожным, на большинстве картин он был закрашен одной краской — насыщенного или блеклого оттенка, красной, голубой, желтой, серой или зеленой.
Было очевидно, что это выстраданные картины. Сосуды заменяли на них Кэнди. Я имею в виду функцию, которую несет символ, то, что некий предмет может наполниться индивидуальностью некого человека. Изобразить предмет становится проще, чем изобразить человека, и тогда предмет становится заменой человека. Все индивидуальные черты человека запечатлены на картине, просто человек изображен в виде сосуда. Мы можем спрашивать: «Что это — матка?» или «Что это — грудная клетка?» — но нам легко вообразить, что сосуд — это человеческая фигура.
А вот что делала Кэнди, причем она очень хорошо умела это делать, — брала самую обычную фигуру или форму и придавала ей символический смысл; теперь это было присутствие некое духа, что-то вроде художественного приема, предмет, заменяющий собой человека. Легко утверждать, что на картинах она изображала себя, но это были не просто автопортреты. Написание этих картин было каким-то необычайным упражнением, которое она старалась выполнить. Почти казалось, что миска или ваза олицетворяют некое органическое единство, которым и была Кэнди. И разумеется, это был женский образ, а не мужской. Кэнди ровно ничего не говорила об этом. А просто писала эти картины.
Однажды утром я спустился вниз и обнаружил: она, как всегда, написала за ночь четыре или пять картин, но одна картина пуста. Она полностью написала фон: и сцену, и занавес, но не изобразила последний сосуд. Предмета вообще нет. Исчез. Кэнди поднялась наверх и легла спать, а когда днем она встала, мы снова отвезли ее в больницу; домой она больше не вернулась. Казалось, она жива, пока может писать сосуды. А той ночью она уже не смогла написать сосуд, и ее не стало.
Кэнди было всего тридцать девять. У меня в голове не укладывалось, что такие молодые умирают: так не бывает. Я позвонил Джулиэт — тогда ей было двадцать два, она училась в колледже Рид — и сказал: «Джулиэт, ты должна немедленно приехать домой». И она приехала.
— Как это вообще могло случиться? — спросила она.
Мы отказывались верить в реальность того, что происходило прямо у нас на глазах. Нас ни разу не посетила мысль, что мы вот-вот потеряем Кэнди. Нам и в голову не приходило, что вселенная устроена настолько неправильно и судьба может отнять у нас такого человека, как Кэнди. Просто не могли поверить, что такое возможно. Как же мы заблуждались.
Когда Кэнди умерла, я сидел с детьми в больничной палате. Я попросил всех выйти за дверь, остался там с Джулиэт и Заком, и так мы сидели вместе. Всякий, кто сидел у постели умирающего, знает — это никакая не тайна — что после последнего вздоха, после того, как сердце перестает биться, после того, что общепризнанная медицина считает физической смертью, в теле еще есть некая энергия. Пока эта энергия не покинет тело, оно не расслабляется, если можно так выразиться, и это состояние может длиться некоторое время. У Кэнди это длилось часа два или три.
— Давайте подождем здесь, пока ее не станет, — сказал я.
Происходил напряженный переходный процесс: и для моих детей, и для меня. Мы провели там примерно два часа, и в определенный момент… это было совершенно необычайно… все равно как если бы кинорежиссер сменил освещение. Облик тела полностью изменился, неясно как. Реальные физические изменения были еле заметны, но очевидны. Казалось, тело обмякло только в эту минуту, а не раньше.
— Вы это заметили? — спросил я.
— Да, — хором ответили Джулиэт и Зак.
— Ее не стало.
Именно это и случилось.
Наверно, для многих из нас это был первый случай, когда мы взглянули на жизнь умудренными глазами, нам впервые открылось, что такое бренность жизни и неизбежность смерти. Открылось совершенно четко. До того момента я и понятия об этом не имел. Как ни странно, мы впервые познали элементарную истину: смерть не считается с нашим возрастом. Она приходит, когда захочет, и забирает тех, кого ей вздумается забрать.
Кэнди продолжала заниматься своим делом, пока не лишилась последних сил. Так очень часто поступают творческие люди. Работают до последней минуты. Все свое время отдают работе. На той последней картине не было вазы, не было сосуда, и когда я спустился и это увидел, то понял: это знамение, знак или послание. Совершенно ясное.
Вообще-то, у меня была невероятно дурацкая мысль, будто я могу усилием воли сохранить в Кэнди жизнь — я был уверен, что это в моих силах, — но тут моя воля была бессильна. От воли есть толк, когда надо сочинять музыку или писать книги, но не в вопросах жизни и смерти.
Кэнди умерла в 1991-м, оставив после себя без малого 600 картин, арт-объектов, комбинированных картин, книг и других произведений. Очень многое было создано в последние годы ее жизни. Нам удалось составить книги из ее работ и опубликовать ее произведения, они по-прежнему экспонируются в галерее «Грин Нафтали» на Манхэттене. Ее значительные произведения были куплены музеем Уитни и зарубежными коллекционерами.
Мы все не сразу восстановили свою жизнь из обломков. Особенно трудно было Джулиэт и Заку. Наши десять лет вместе пролетели
