Генрих IV - Василий Балакин

И действительно, за каретой от самых ворот Лувра неотступно двигался преследователь — Равальяк, поджидавший у дворца ее отправку. Он следовал за королевским экипажем на некотором удалении. Поскольку толпа глаз не спускала с экипажа, в котором находился король, никто не обратил внимания на этого рыжего великана в зеленой одежде, с подозрительной настойчивостью следовавшего за королевской каретой. На улице Ла Ферроннери, и без того узкой, а вдобавок к этому еще застроенной (вопреки королевскому запрету, объявленному еще более полувека (!) тому назад, при короле Генрихе II) лавками, карета вынужденно замедлила ход. Когда она поравнялась с лавкой, на вывеске которой красовалось коронованное сердце, пронзенное стрелой, путь ей преградили воз сена и телега, груженная бочками с вином. Ливрейные слуги побежали отдавать распоряжения, дабы расчистить дорогу. Кое-кто, дабы срезать путь, направился прямиком через кладбище Невинноубиенных, намереваясь встретить королевскую карету, когда она минует уличную пробку. Король тем временем, обняв правой рукой Эпернона, подал ему письмо, чтобы тот вслух прочитал его, а левой рукой оперся о плечо Монбазона. В этот момент Равальяк, прятавший под плащом кинжал, подбежал к карете, одной ногой встал на каменную тумбу на обочине улицы, а другой — на ось колеса и левой рукой нанес кинжалом удар королю, причинив ему на уровне второго ребра поверхностную рану. «Я ранен», — удивленно сказал король и, подняв руку, открыл свою грудь. Тогда Равальяк ударил во второй раз. Кинжал вонзился между пятым и шестым ребрами, пробив легкое, полую вену и аорту, сделав уже ненужным третий удар, скользнувший по рукаву Монбазона. Генрих IV попытался снова заговорить, но на этот раз кровь, хлынувшая из горла, заглушила слова.

Сделав свое дело, убийца и не думал скрываться. Он стоял посреди кричащей толпы с окровавленным ножом в руке. Если бы он своевременно бросил орудие преступления, то в суматохе его не сумели бы опознать как убийцу. Но Равальяк даже не пытался бежать, спокойно дав обезоружить себя. Свидетели преступления бросились на него и прикончили бы на месте, если бы не вмешался Эпернон, очень кстати для спасения собственной репутации (ибо он будет в числе тех, на кого падет тень подозрения в подготовке покушения на короля) закричавший: «Берите его живым, головой за него отвечаете!» Под надежной охраной Равальяка препроводили в расположенный поблизости особняк Реца. Везти его дальше по улицам, на которых бушевала разъяренная толпа, готовая на части разорвать презренного убийцу, было небезопасно для него. Лишь позднее его переправили в тюрьму Консьержери. «Доброго короля Анри», уже мертвого, народ опять полюбил, моментально забыв все, в чем еще вчера его повсеместно упрекали, и в очередной раз блистательно подтвердив непреложную истину: «Живая власть для черни ненавистна, любить они умеют только мертвых».

Эпернон (а по другим сведениям — Ла Форс), не утративший хладнокровия посреди всеобщего замешательства, оставшийся один в карете с королем, укрыл его своим плащом, опустил шторки на дверцах и, объявив, что король всего лишь ранен, приказал возвращаться в Лувр. Весь обратный путь по улице Сен-Оноре был отмечен капавшей из кареты кровью короля. В Лувр привезли уже его бездыханное тело. Подоспевший королевский врач Пети, бессильный что-либо сделать, смог лишь закрыть глаза усопшему.

Послали за королевой. При виде залитого кровью супруга она издала вопль отчаяния и трижды повторила: «Король мертв». В этот момент появился канцлер Брюлар де Силлери, державший за руку девятилетнего дофина, отныне Людовика XIII, и торжественно заявил: «Прошу прощения, Ваше Величество. Короли во Франции не умирают». И, указав ей на дофина, воскликнул: «Да здравствует король, мадам!»

Тело короля препарировали, набальзамировали и, облачив в белый атлас, выставляли в течение месяца на всеобщее обозрение под восковым изображением, которое ныне хранится в музее Конде в Шантильи. Отцы-иезуиты, как и было им обещано еще при жизни Генриха IV, получили его сердце, которое они похоронили в церкви коллежа Ла-Флеш.

В течение двух недель после убийства короля Парижский парламент готовил процесс по делу Равальяка, в ходе которого возник ряд загадок, на которые так и не было получено убедительного ответа. Под подозрение попали как Мария Медичи с ее окружением, так и Генриетта д’Антраг. Не избежал этой участи и Эпернон. Во всяком случае, процесс по делу Равальяка не установил ничего иного, кроме того, что преступление совершил фанатик-одиночка, такой же, какими были Баррьер и Шатель.

Франсуа Равальяк, убеждавший себя в том, что действует исключительно с целью предотвратить войну между королем и папой, то же самое с неизменным упорством повторял и на допросах. Его спокойная уверенность в том, что он был призван покарать короля-отступника, а также отсутствие у него малейших признаков раскаяния особенно возмущали судей. В ходе многочисленных допросов он раз за разом повторял, что действовал исключительно по собственному побуждению и что у него не было сообщников. Даже под пытками он не сообщал ничего другого и лишь громко кричал от боли.

В день казни, 27 мая 1610 года, с утра его вновь подвергли допросу с пристрастием, а затем раздробили ноги с помощью испанского башмака и потащили на Гревскую площадь. Для Равальяка, своим поступком желавшего заслужить славный венец мученика за веру, признательность современников и вечную память благодарного потомства, неприятной неожиданностью явилась реакция окружающих. Даже в тюрьме при виде его другие заключенные улюлюкали и осыпали его бранью: «Предатель! Собака!» На подступах к эшафоту стражникам с большим трудом удавалось сдерживать толпу, яростно бросавшуюся на него. На месте казни палач в течение полутора часов пытал Равальяка, вырывая из его тела раскаленными щипцами куски плоти и поливая его открытые раны расплавленным свинцом и кипящей смолой. В последний раз у него спросили имена его сообщников. И опять он, не желая в смертный час ложью навечно погубить свою душу, заявил, что действовал в одиночку, и ему условно отпустили его грехи. Затем приступили к его четвертованию с помощью четырех лошадей. Эта ужасная казнь продолжалась еще час. По свидетельству очевидца, каждый из присутствовавших норовил помочь палачам, некоторые даже впрягались вместе с лошадьми, тянувшими цареубийцу за конечности в разные стороны. Его тело толпа буквально разорвала на куски, которые для поругания таскали по улицам, пиная и топча их ногами, так что даже голова стала плоской, как блин. В руках у палача, который должен был сжечь тело казненного, осталась только его окровавленная рубашка. Отдельные куски трупа сжигали в различных концах города. Даже королева будто бы видела, как швейцарские гвардейцы в самом Лувре подвергали экзекуции куски плоти цареубийцы.