История свободы. Россия - Исайя Берлин

Приблизительно такое же положение дел и в музыке. С Прокофьевым и Шостаковичем все довольно сложно (политическое давление на Шостаковича едва ли улучшило его стиль, но тут можно и поспорить, да и вообще он еще молод). Композиторы либо представляют скучную репродукцию традиционных «Слав» или чайковско-рахманиновских образцов, ныне очень износившихся (как в случае бесконечно плодовитого Мясковского и академика Глиэра), либо посвящают себя бодрым, легким, порою мастерски сделанным, а временами даже блестящим обработкам народных песен республик СССР, следуя простейшему среди возможных направлений – возможно, ориентируясь на исполнение оркестром народных инструментов. Даже такие умеренно компетентные композиторы, как Шебалин и Кабалевский, приняли эту линию наименьшего сопротивления и вместе со своими подражателями неутомимо поставляют монотонную и рутинную музыки.

Архитекторы, в свою очередь, либо великолепно реставрируют старые дома, иногда пополняя их вполне профессиональной стилизацией, либо возводят огромные, темные, унылые здания, отвратительные даже по худшим западным стандартам. Один кинематограф проявляет признаки жизни, хотя золотой век советского фильма, когда он был действительно революционным в своем вдохновенном и смелом новаторстве, за некоторым исключением (например, Эйзенштейн и его ученики еще работают), кажется, уступил место чему-то примитивному и банальному.

В целом, у интеллектуалов еще слишком свежи воспоминания о временах чисток, за которыми последовали слухи о войне, а за ними война, голод и разруха; и хотя они и сетуют порой на однообразие и монотонность жизни, люди, прошедшие через нравственные и физические страдания, невыносимые даже по российским меркам, едва ли станут приветствовать возникновение новой «революционной ситуации», как бы она ни стимулировала искусство. Поэтому большинство интеллектуалов спокойно и несколько пораженчески принимает то, что есть. Даже в самых бунтарских и индивидуалистичных из них осталось мало боевого духа; советская реальность слишком мучительна, политические обязательства слишком подавляют, моральные вопросы слишком неопределенны, а материальные и моральные компенсации за конформизм слишком привлекательны.

Признанный интеллектуал материально защищен; он занимает достойное положение; ему обеспечены любовь и верность широкой публики. Большинство из них с невероятной силой стремится побывать на Западе (умственную и духовную жизнь которого они немыслимо переоценивают) и жалуется, что «у нас тут все слишком туго закручено», но от некоторых, отнюдь не менее признанных, можно услышать, что государственный контроль имеет и положительные стороны. Да, он стесняет творческих людей до пределов, не имеющих прецедентов даже в русской истории, но, как сказал мне один известный детский писатель, он же дает почувствовать, что государство и вообще общество очень заинтересовано в твоей работе, что на тебя смотрят как на значительное лицо, чье поведение много значит, что твое развитие в правильном направлении исключительно важно для твоих идейных руководителей, а это – несмотря на весь террор, рабство и унижение – стимулирует больше, чем пренебрежение к твоим собратьям в буржуазных странах.

В этом, несомненно, что-то есть, действительно, исторически искусство при деспотизме процветало. Возможно, поскольку слава и положение – награда за успех, наши нравственные критерии нереальны и мы заблуждаемся, считая, что интеллектуальный или художественный дар не может существовать в заточении. Но факты в этом случае говорят громче, чем теория. Современная советская культура уже не движется прежним твердым, уверенным или даже оптимистическим шагом; чувствуется пустота, полное отсутствие тенденций или течений, и один из симптомов этого – то, что талант легко расходуется на популяризацию и изучение, иногда эрудированное и творческое, «национальной» культуры отдельных республик, особенно Средней Азии. Может быть, это просто пропасть между двумя вершинами, временная усталость после слишком больших усилий, связанных с сокрушением внутренних и внешних врагов режима. Да, может быть. Сейчас не видно ни малейшей ряби на глади идеологической поверхности. Людей призывают не читать немцев, культивировать советскую (а не местную или региональную) гордость, не раскрывать (или скрывать) иноземное происхождение русских институций или иностранные источники русской мысли; вернуться к ортодоксальному ленинизму-сталинизму и отказаться от немарксистского патриотизма, который пышным цветом расцвел во время войны; но нет ничего, хоть отдаленно напоминающего борьбу, – те грубые, но все же иногда глубокие и страстные споры о марксизме, какие были, скажем, при Бухарине.

Этот отчет был бы неполным, если бы мы не отметили, что, несмотря на трудную и даже отчаянную ситуацию, в которой нередко оказываются в России образованные и независимые люди, они не утратили некоторую степень интеллектуальной и социальной веселости, восторженного интереса к внутренним и внешним событиям, соединенного со своеобразным и часто тонким чувством юмора, который делает их жизнь не просто терпимой, но и достойной, а манеры их и разговор – поистине очаровательными для зарубежного гостя.

Несомненно, вся картина сегодняшней советской художественной и интеллектуальной жизни говорит о том, что мощный начальный импульс иссяк и должно пройти значительное время, прежде чем в области идей сможет возникнуть что-нибудь новое, достойное внимания и способное противопоставить себя материальному положению и успеху, которые власти сейчас прочно связывают с установившейся традицией. Старая Россия, судьбы которой так занимали и даже полностью поглощали людей искусства, была в некотором смысле похожа на афинское общество: небольшую элиту, наделенную сочетанием замечательных интеллектуальных и нравственных качеств, редкостного вкуса и неподражаемого воображения, кормила темная масса ленивых, неграмотных, полудиких илотов, о которых много говорили, но, по справедливому наблюдению марксистов и других диссидентов, исключительно мало знали, и меньше всего как раз те благожелательные люди, которые больше всех говорили о них и верили, что говорят с ними и ради их блага.

Если в ленинской политике есть хоть один постоянный элемент, то это желание сделать из темного люда полноценных людей, способных стоять на собственных ногах, которых высокомерные западные соседи признали бы равными и даже высшими. Для этого ничего не жалко. Организованный материальный прогресс все еще рассматривается как фундамент, на котором держится все остальное; и если принять, что интеллектуальная, да и гражданская свобода тормозят или задерживают превращение советских холопов в народ, достаточно развитый, чтобы понимать технологически новый постгуманитарный мир и противостоять ему, то такие «предметы роскоши» надо принести в жертву; или, по крайней мере, временно отложить.