Мелкий бес - Федор Сологуб

— Вот еще, вы разве скромная?

Людмила захохотала. Смех ее был, как всегда, словно сплетен со сладостными и страстными веселиями. Смеясь, она сильно краснела, глаза становились у нее шаловливыми, виноватыми, и взор их убегал от собеседников. Саша смутился, спохватился, начал оправдываться:

— Да нет же, я ведь хотел сказать, что вы бойкая, а не скромная, а не то, что вы нескромная.

Но чувствуя, что на словах это не выходит так ясно, как вышло бы на письме, он смешался, и покраснел.

— Какие он дерзости говорит! — хохоча и краснея кричала Людмила, — это просто прелесть что такое!

— Законфузили вы совсем моего Сашеньку, — сказала Коковкина, одинаково ласково посматривая и на Людмилу, и на Сашу.

Людмила, изогнувшись кошачьим движением, погладила Сашу по голове. Он засмеялся застенчиво и звонко, увернулся из-под ее руки, и убежал к себе в комнату.

— Голубушка, сосватайте мне жениха, — сразу же, без всякого перехода, заговорила Людмила.

— Ну вот, какая я сваха! — с улыбкой отвечала Коковкина, но по лицу ее было видно, что она с наслаждением взялась бы за сватовство.

— Чем же вы не сваха, право! — возражала Людмила, — да и я чем не невеста! Меня вам не стыдно сватать.

Людмила подперла руками бока, и приплясывала перед хозяйкой.

— Да ну вас! — сказала Коковкина, — ветреница вы этакая!

Людмила говорила, смеясь:

— Хоть от нечего делать займитесь.

— Какого же вам жениха-то надо? — улыбаючись спросила Коковкина.

— Пусть он будет, — будет брюнет, — голубушка, непременно брюнет, — быстро заговорила Людмила. — Глубокий брюнет! Глубокий, как яма. И вот вам образчик, — как ваш гимназист, — такие же чтобы черные были брови, и очи с поволокой, и волосы черные с синим отливом, и ресницы густые, густые, синевато-черные ресницы. Он у вас красавец, право, красавец. Вот вы мне такого.

Скоро Людмила собралась уходить. Уже стало темнеть. Саша пошел провожать.

— Только до извозчика! — нежным голосом просила Людмила, и смотрела на Сашу, виновато краснея, ласковыми глазами.

На улице Людмила опять стала бойкою, и принялась допрашивать Сашу:

— Ну что же, вы уроки учите? Книжки-то читаете какие-нибудь?

— Читаю и книжки, — отвечал Саша, — я люблю читать.

— Сказки Андерсена?

— Ничего не сказки, а всякие книги. Я историю люблю, да стихи.

— То-то стихи. А какой у вас любимый поэт? — строго спросила Людмила.

— Надсон, конечно, — ответил Саша с глубоким убеждением и невозможностью иного ответа.

— То-то! — поощрительно сказала Людмила. — Я тоже Надсона люблю, но только утром, а вечером я, миленький, наряжаться люблю. А вы что любите делать?

Саша глянул на нее ласковыми черными глазами, — и они вдруг стали влажными, — и тихонько сказал:

— Я люблю ласкаться.

— Ишь ты какой нежный! — сказала Людмила, и обняла его за плечи, — ласкаться любишь! А полоскаться любите?

Саша хихикнул. Людмила допрашивала:

— В теплой водице?

— И в теплой, и в холодной, — стыдливо сказал мальчик.

— А мыло вы какое любите?

— Глицериновое.

— А виноград любите?

Саша засмеялся.

— Какая вы! Ведь это разное, а вы те же слова говорите. Только меня вы не подденете.

— Вот еще, нужно мне вас поддевать, — посмеиваясь сказала Людмила.

— Да уж я знаю, что вы пересмешница.

— Откуда вы это взяли?

— Да все говорят, — сказал Саша.

— Скажите, сплетник какой! — притворно-строго сказала Людмила.

Саша покраснел.

— Ну вот и извозчик. Извозчик! — крикнула Людмила.

— Извозчик! — крикнул и Саша.

Извозчик, дребезжа неуклюжими дрожками, подкатил. Людмила сказала ему, куда ехать. Он подумал, и потребовал сорок копеек. Людмила сказала:

— Что ты, голубчик, далеко ли? Да ты дороги не знаешь.

— Сколько же дадите! — спросил извозчик.

— Да возьми любую половину.

Саша засмеялся.

— Веселая барышня, — склабясь, сказал извозчик, — прибавьте хоть пятачок.

— Спасибо, что проводили, миленький, — сказала Людмила, крепко пожала Сашину руку, и села на дрожки.

Саша побежал домой, весело думая о веселой девице.

Людмила веселая вернулась домой, улыбаясь, и о чем-то забавном мечтая. Сестры ждали ее. Они сидели в столовой, за круглым столом, освещенным висячею лампою. На белой скатерти веселою казалась бутылка с малиновой наливкой, и светло поблескивали облипшие сладким края у ее горлышка. Ее окружали тарелки с яблоками, орехами да халвой.

Дарья была под хмельком; красная, растрепанная, полуодетая, она громко пела. Людмила услышала уже предпоследний куплет знакомой песенки:

Где делось платье, где свирель?Нагой нагу влечет на мель.Страх гонит стыд, стыд гонит страх,Пастушка вопиет в слезах:Забудь, что видел ты.

Была и Лариса тут, — нарядная, спокойно-веселая, она ела яблоко, отрезая ножичком по ломтику, и посмеивалась.

— Ну, что? — спросила она, — видела?

Дарья примолкла, и смотрела на Людмилу. Валерия оперлась на локоток, отставила мизинчик, и наклонила голову, подражая улыбкой Ларисе. Но она тоненькая, хрупкая, и улыбка ее была беспокойная. Людмила налила в рюмку наливки, и сказала:

— Глупости! Мальчишка самый настоящий, — и пресимпатичный. Глубокий брюнет, глаза блестят, а сам маленький и невинный.

И вдруг она звонко захохотала. На нее глядючи, и сестры засмеялись.

— А, да что говорить, все это ерунда Передоновская, — сказала Дарья, махнула рукою, и призадумалась минутку, опершись локтями на стол, и склонив голову. — Спеть лучше, — сказала она, и запела пронзительно громко.

В ее визгах звучало напряженно-угрюмое одушевление. Если бы мертвеца выпустили из могилы с тем, чтобы он все время пел, так запело бы то навье. А уже сестры давно привыкли к хмельному Дарьиному горланенью, и порою подпевали ей нарочито-визгливыми голосами.

— Вот-то развылась, — сказала Людмила усмехаючись.

Не то, чтобы ей не нравилось, а лучше бы ей хотелось рассказывать, а чтобы сестры слушали. Дарья сердито крикнула, прервав песню на полуслове:

— Тебе-то что, я ведь тебе не мешаю.

И немедленно снова запела с того же самого места. Лариса ласково сказала:

— Пусть поет.

— Мне мокротно, молоденьке, нигде места не найду, — визгливо пела Дарья, искажая звуки и вставляя слоги, как делают простонародные певцы для пущей трогательности. Выходило примерно так:

— А-е-ех мне-э ды ма-а-е-кро-о-ты-ка-а ды ма-а-ла-а-е-де-е-ни-ке-е-а-е-эх.

При этом растягивались особенно неприятно те звуки, на которые ударение не падает. Впечатление достигалось в превосходной степени: тоску смертную нагнало бы это пение на свежего слушателя…

О, смертная тоска, оглашающая поля и веси, широкие родные просторы! Тоска, воплощенная в диком галдении, тоска, гнусным пламенем пожирающая живое слово, низводящая когда-то живую песню к безумному вою! О, смертная тоска! О, милая старая русская песня, или и подлинно ты умираешь!..

Вдруг Дарья вскочила, подбоченилась, и принялась выкрикивать веселую частушку с плясом и прищелкиваньем пальцами:

— Уходи-т-ка, парень прочь, —Я разбойницкая дочь.Наплевать, что ты пригож, —Я всажу те в брюхо нож!Мне не надо мужика, —Полюблю я босяка.

Дарья пела и плясала, и глаза ее, неподвижные на лице, вращались за ее кружением, подобно кругам мертвой луны. Людмила громко хохотала. Валерия смеялась тихо, стеклянно-звенящим смехом, и завистливо смотрела на сестер: ей бы хотелось такого же веселия, но было почему-то невесело, — она думала, что она последняя, «поскребыш», и потому слабая и несчастливая. И она смеялась, точно сейчас заплачет.

Лариса глянула на нее, подмигнула ей, — и Валерии вдруг стало весело и забавно. Лариса поднялась, пошевелила плечьми, — и в миг все четыре сестры закружились в неистовом радении, внезапно объятые шальною пошавою, горланя за Дарьей глупые слова новых и новых частушек, одна другой нелепее и бойчее. Сестры были молоды, красивы, голоса их звучали звонко и дико, — ведьмы на Лысой горе позавидовали бы этому хороводу.

Всю ночь снились Людмиле знойные, африканские сны.

То грезилось ей, что лежит она в душно-натопленной горнице, и одеяло сползает с нее, и обнажает ее горячее тело, — и вот чешуйчатый, кольчатый змей вполз в ее опочивальню, и подымается, ползет по дереву, по ветвям ее нагих, прекрасных ног.

Потом приснилось ей озеро в жаркий летний вечер, под тяжко-надвигающимися грозовыми тучами, — и она лежит на берегу, нагая, с золотым гладким венцом на лбу. Пахло теплою, застоявшеюся водою, и тиною, и изнывающею от зноя травою, — а по воде, темной и зловеще-спокойной, плыл белый лебедь, сильный, царственно-величавый. Он шумно бил по воде крыльями, и, громко шипя, приблизился, обнял ее, — стало сладко, томно и жутко.