Тень друга. Ветер на перекрестке - Александр Кривицкий

КОЕ-ЧТО О ПИСАТЕЛЯХ

Небоскребы буравят тусклое нью-йоркское небо, и здесь, над Манхэттеном, оно теряет свою космическую суть, первозданность, волшебство и превращается просто в серые заплаты между крышами. Голубые, зеленоватые, синие вертикали из стекла и тонких алюминиевых рамок холодны, недоступны, загадочны. Зато блещут орнаментом, инкрустацией, гранитными и мраморными узорами цокольные горизонтали. Небоскребы, особенно построенные в последние годы, щедро украшают себя на уровне человеческого глаза. Задрав голову, смотрю на геометрические объемы «Рокфеллер-сентра». Но с точки, где я стою, его и не окинешь взглядом, этот комплекс зданий, возведенных на макушке города. Перед входом в импозантную храмину мне рассказывают анекдот под названием «Запоздалая примета». На каком-то приеме два человека столкнулись лицом к лицу, и один говорит другому — Дэвиду Рокфеллеру: «Простите, я вас но узнал. Богатым будете».

Многоэтажная громадина — скопище, капище банков, контор, агентств. Среди их спутников — многочисленных ресторанов и кафетериев, принаряженных на различный лад, и просто «забегаловок» — затерялся один скромный бар. Кажется, даже без названия.

В часы обеда к его столикам спешат клерки расположенных поблизости офисов, вечером он становится «дринк-баром» с магнитофонной музыкой. Хотите — танцуйте с подругой, хотите — продолжайте дневной спор с коллегой. Хотите — умирайте в одиночку со стаканом джина в руке, хотите — так же келейно празднуйте удачу.

Привел меня сюда журналист Гарри Фримэн — очаровательный человек лет шестидесяти пяти, тихий забияка с вечной сигаретой, прилипшей к губам.

Нас уже ждал за столиком черноволосый мужчина испанского вида, в пунцовой блузе с открытым воротом, со смугло-сухим лицом матадора, какими их рисуют на цветных афишах, с насмешливыми и одновременно прямодушными глазами.

Я знакомлюсь с Джозефом Хеллером.

— Будем говорить о литературе? — спрашивает он с моста в карьер. — Если да, то давайте сначала быстренько выясним наши вкусы. Вы — гость, вы и задавайте вопросы, хотя бы по системе сравнительного выбора имен. Вам понятно?

— Понятно, — ответил я, удивленный этим несколько облегченным способом литературного анализа, но мы уже поскакали галопом.

— Итак! — словно сделав выпад шпагой, открыл диалог Хеллер.

— Фолкнер или Хемингуэй? — скороговоркой спросил я.

— Хемингуэй, — без задержки ответил Хеллер.

— Хемингуэй или Томас Вулф?

— Хемингуэй.

— Хемингуэй или Скотт Фицджеральд?

— Фицджеральд.

— Фицджеральд или Стейнбек?

— Стейнбек.

— Стейнбек или Эрскин Колдуэлл?

— Стейнбек, — кольнул пространство шпагой Хеллер, и глаза его насмешливо блеснули, не обещая ни компромисса, ни пощады.

— Стейнбек или Филип Рот?

— Стейнбек.

— И долго ты намерен буксовать? — свирепо прошептал Гарри и толкнул Хеллера локтем в бок.

— Не знаю, как пойдет. Наверное, долго.

— Стейнбек или Трумэн Капоте?

— Стейнбек.

— Стейнбек или Сол Беллоу?

— Стейнбек.

— Однако! — вырвалось у меня. — Вы, автор «Уловки-22», простили ему боевой полет над Вьетнамом?

— Я ему ничего не простил. Я люблю Стейнбека «Гроздьев гнева». Это великий социальный роман Америки. Кстати, как только вышла из печати «Уловка-22», он прислал мне письмо, приветствуя ее социальный смысл. А что касается полета на бомбардировщике, то это был странный поступок... Очень странный. Он запутался на склоне дней.

— Мне Стейнбек тоже прислал письмо, — храбро сказал я.

— Да? — встрепенулся Хеллер. — Когда?

— Десять лет назад. Но мне пришлось ответить ему на страницах наших «Известий». — И я рассказал Хеллеру историю этой переписки. А сейчас, раз уж зашла о том речь, объясню читателю существо дела и приведу полностью свой ответ Стейнбеку, опубликованный тогда в газете. Вот он:

«Я принадлежу к числу стойких поклонников литературного таланта американского писателя Джона Стейнбека. Его роман «Гроздья гнева» я читал еще юношей. Его произведения последних лет, в том числе «Зима тревоги нашей», доставили мне истинное наслаждение. Я был приятно удивлен, когда почтальон принес мне объемистый пакет с грифом в углу: «Джон Стейнбек. Нью-Йорк». Вот, думаю, значит, прочел все-таки там, за океаном, чтимый мною прозаик что-нибудь из моих военных записок — книжку или журнальную публикацию — и захотелось ему сказать мне несколько слов.

В пакете действительно оказалось письмо Стейнбека, да не отстуканное на машинке, а написанное собственноручно. Из него я узнал, что мы со Стейнбеком знакомы, что он шлет мне привет от жены и Эдварда, что «в Москве мы много вместо смеялись».

Нет, что-то тут но так, ошибся, наверно, маститый писатель, перепутал адрес. Не встречался я со Стейнбеком ни в Москве, ни в Нью-Йорке, не знаю я никакого Эдварда, — впрочем, чтобы но прослыть наивным, скажу: это, наверное, Эдвард Олби, приезжавший в СССР вместе со Стейнбеком, но смеялись мы все-таки порознь.

Приглядевшись к тексту письма, я без особого труда убедился: «написанное от руки», оно склишировано и размножено типографским способом. Мой интерес к письму сразу погас. Он, правда, вспыхивал опять по мере того, как, заходя в Центральный Дом литераторов и встречая знакомых, я узнавал, что многие из них получили точно такие же письма. Кто-то заметил (возможно, это был я сам):

— Если адресатом служит весь справочник Союза писателей, не проще ли обратиться к ним с открытым письмом в печати?

Что все это означает? Повертев в руках объемистое содержание пакета, и задал себе вопрос: а имеет ли сам Стейнбек прямое отношение к этой глобальной почтовой операции?

Итак, как говорит Сомерсет Моэм, подведем итоги. В Нью-Йорке, возможно, кто-то доволен и потирает руки. В Москве пожимают плечами. Я — в том числе».

— Мы здесь ничего не знали об этой истории! — вскричал Хеллер, когда я пересказал ему содержание своего письма в редакцию. — Чем же все кончилось?

— Стейнбек был огорчен. Его секретарь мисс Отис сказала корреспонденту «Известий» в Нью-Йорке: «Это государственный департамент все перепутал и по списку Союза писателей разослал письмо Джона Стейнбека». Сам писатель имел лишь косвенное отношение к «глобальной почтовой операции». Он прислал в «Известия» письмо: «Одна из самых правильных поговорок гласит: «Дорога в ад вымощена добрыми намерениями». Пишу Вам потому, что недавно я, имея самые лучшие намерения, совершил ужасную ошибку... Она доказывает также, что добрые намерения могут быть очень опасными... Дело кончилось, по-видимому, тем, что мое послание и мои добрые намерения разбились, как яичная скорлупа. Я очень дорожу дружбой многих русских людей, с которыми и познакомился в вашей стране. Было бы очень печально, если бы некоторая бестактность с моей стороны изменила или в какой-то степени поколебала это чувство».