Судьба императора Николая II после отречения - Сергей Мельгунов

Очень существенные поправки вносит дневник также и в рассказы об отношении стражи к заключенным. Комендантом «дома особого назначения» назначен был известный нам Авдеев, под прямым водительством которого находилась стража, занимавшая посты внутри дома, – это были все рабочие местной фабрики Злоказова, считавшейся «гнездом большевизма»: здесь уже раньше царил бывший слесарь или машинист Авдеев, носивший звание председателя «делового совета» национализированной фабрики, из состава этого фабрично-заводского комитета набрано было и основное ядро внутренней стражи. Внешнюю охрану первое время (около трех недель) несла особая караульно-конвойная команда г. Екатеринбурга, набранная из резервов 3 ей и красной армии и менявшаяся в своем составе. К моменту прибытия остававшихся еще в Тобольске членов царской семьи в Ипатьевский дом и была создана постоянная стража и для внешних постов – она состояла из добровольцев рабочих находившегося в предместье города Сысертского завода. В общем, «охранный отряд дома особого назначения», дважды пополнявшийся, включал 75 – 80 человек…[410] «Революционные настроения» охраны, состоявшей на 80 % из партийных коммунистов, «благонадежность» которых была тщательно проверена, конечно, не допускала, утверждает комендант, каких-либо сношений с бывшим Императором, которые были запрещены. Мы приводили свидетельство Чемодурова, что попытки членов семьи заговорить со стражей встречали грубый отпор. Нестойких и невыдержанных, по словам Авдеева, снимали с охраны и отсылали на завод – и тем не менее в первую же неделю таких «недостаточно надежных», «недостаточно выдержанных», по признанию самого мемуариста, оказалось 30 человек. Это было естественно, потому что не столько «революционный» пыл, сколько льготы привлекали злоказовских рабочих вступать в охрану «дома особого назначения» – сохраняя фабричное содержание, записавшееся в «добровольцы» получали дополнительно 400 руб. в месяц и формально зачислялись в ряды красной армии без необходимости служить на фронте развивающейся гражданской войны. Допрошенные следствием охранники утверждали, что стража относилась к семьи скорее «хорошо» – были и разговоры и смех молодежи, как то было в Тобольске. «Ужас и отвращение» возбуждали, вероятно, немногие – не то фанатики, не то попросту разнузданные субъекты. Проскуряков, из состава наружной охраны, показывал перед следствием, что «безобразничали» два-три человека: Файка Сафонов, написавший «совсем неподобающие слова» около уборной, и Андрей Стрекотин, рисовавший в нижних комнатах «безобразные изображения», причем третий, Белоконь, «смеялся и учил, как лучше надо рисовать…»

Показания, данные следователю, могут быть заподозрены в своей правдивости и в своей искренности. Но вот снова дневник Царя. В первый день он лаконически отметил столкновение с тюремным начальством: «Долго не могли раскладывать своих вещей, так как комиссар, комендант и караульный офицер все не успевали приступить к осмотру сундуков. А осмотр потом был подобный таможенному, такой строгий, вплоть до последнего пузырька походной аптечки Алекс. Это меня взорвало, и я резко высказал свое мнение комиссару» [411]. С таким предзнаменованием нового тюремного режима имп. Николай II с женою и дочерью переступили порог «дома особого назначения». Через четыре дня было Светлое Христово Воскресение. В дневнике записано: «Вечером долго беседовал с Украинцевым у Боткина» (Украинцев – злоказовский рабочий, очевидно, в первое время исполнял функции пом. коменданта, как отмечено в дневнике, – ни у Соколова, ни у Дитерихса с их детальным изложением указаний на этот счет не имеется). 24 апреля произошло упомянутое выше столкновение с «поганцем Авдеевым» из-за нарисованного плана дома. На другой день Царя поразил караул, оригинальный и по свойству, и по одежде, «в составе его было несколько бывших офицеров, и большинство солдат были латыши, одетые в разные куртки, со всевозможными головными уборами. Офицеры стояли на часах с шашкой при себе и с винтовкой. Когда мы вышли гулять, все свободные солдаты тоже пришли в садик смотреть на нас; они разговаривали по-своему, ходили и возились между собой. До обеда я долго говорил с б. офицером, уроженцем Забайкалья; он рассказывал о многом интересном, также и маленький караульный начальник, стоявший тут же: этот был родом из Риги». 25 апреля дневник отмечает «большое беспокойство» в дежурной комнате. «Но настроение караула было веселое и очень предупредительное – вместо Украинцева сидел мой враг „лупоглазый“, который должен был выйти гулять с нами. Он все время молчал, так как с ним никто не говорил». С 27-го новый заместитель коменданта «с добрым лицом, напоминающим художника». После чая приехал «лупоглазый» и записал точную цифру «сколько у кого денег» и взял «лишние деньги от людей для хранения у казначея областного совета». «Пренеприятная история». «За вечерней игрой добрый маленький караульный начальник сидел с нами, следил за игрой и много разговаривал». 30-го – «поганец Авдеев приходил в сад, но держался вдали». 2 мая – «караульный начальник с нами не заговаривал, так как все время кто-нибудь из комиссаров заходил в сад и следил за нами, за ним и за часовым…»

Новый пом. коменданта, с той же Злоказовской фабрики, Мошкин, живший в «доме особого назначения» (Авдеев в доме не жил), – «пьянчуга, воришка», по характеристике некоторых из бывших его подчиненных, может быть, и «шумел» по ночам в комендантской, но сам, «как ни бывал пьян», во внутренние комнаты не ходил и других охранников туда не пускал. Вывод Дитерихса, имевшего в своем распоряжении большой материал, нежели тот, которым мы располагаем в печатном тексте, подтверждается уже тем, что имя Мошкина ни разу не названо в дневнике Николая II. Сам Авдеев, занимавший крайнюю революционную позицию в воспоминаниях, со злобой отзывающийся о Царе перед своими подчиненными и отказывавший на словах всем просьбам заключенных, в действительности держался тактики компромисса – недаром при смене коменданта Царь в конце концов записал: «Жаль Авдеева». Из воспоминаний самого коменданта следует, что он «неоднократно» беседовал с заключенными на политические темы (Наследнику Авдеев дал даже сборник революционных песен). По инициативе коменданта была устроена прачечная для заключенных и приглашен инструктор, обучавший вел. княжон стирать белье… Мы знаем, что по соглашению Деревенко с Авдеевым в середине июня были разрешены приношения продуктами из Новотихвинского монастыря, значительно облегчившие со стороны питания положение заключенных, ибо царский повар Харитонов мог начать непосредственно в доме самостоятельно готовить обед. Все это было разрешено, по словам Авдеева, отнюдь не из сентиментальных соображений человеколюбия, а с задней целью «проследить за намерениями черносотенцев и учинять строгое наблюдение за доставляемым», так как «было видно, что через монастырь хотят иметь связь монархические организации». Исключительно хорошее отношение коменданта и его помощника к послушницам Антонине и Марии, которые по поручению «матушки Августы» приносили из монастыря продукты, объяснялось, очевидно, и экономическими соображениями – «революционная» комендатура, как видно из дневника Царя, широко пользовалась для себя лично из этих доброхотных приношений. Приносили разную провизию – показывали следствию допрошенные послушницы – молоко, яйца, сливки, масло, мясо, колбасу, редис, огурцы, ботвинью, разные печенья (пироги, ватрушки, сухари), орехи. «Как-то сам Авдеев сказал нам, что Император нуждается в табаке. Так он и сказал тогда: “император”. Мы и табаку достали и носили. Все это всегда принимал или Авдеев или его помощник…»

Так протекала монотонная жизнь в «доме особого назначения». Отсутствие внешних впечатлений, однообразие в условиях «тюремного режима» (для того чтобы походило больше на тюрьму, все окна замазали известью – «стало похоже на туман, кот(орый) смотрит в окна»), вероятно, и были причиной, что автор дневника, вопреки обычаю своему, в июне уже стал оставлять некоторые дни без записи. По вечерам развлечением была игра в «безик» и чтение книг из «довольно большой» библиотеки владельца дома. В «революционном» рвении комендант не заметил, что заключенные проявляют «какой-нибудь признак интереса» к книгам. «Единственную книгу, – утверждает Авдеев, – которую можно было видеть у Царя, это “Дом Романовых”, изданную к 300 летию династии». Дневник говорит нам, что Николай II с увлечением читал в это время Салтыкова-Щедрина, с произведениями которого он раньше не был знаком: «Продолжаю читать Салтыкова III том – занимательно и умно» (5 июня). 23 июня: «Сегодня начал VII т. Салтыкова. Очень нравятся мне его повести, рассказы и статьи». «И Мария и я зачитываемся «Войной и Миром» (9 мая). «С большим интересом прочитана была история “Императора Павла” Шильдера» и т.д.