Валерий Брюсов. Будь мрамором - Василий Элинархович Молодяков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Мы переживаем эпоху оживленнейшей деятельности во всех областях: государственной, общественной, научной, — писал Валерий Яковлевич 18 июля брату Александру, томившемуся в немецком плену. — […] Перспективы будущего — самые блестящие, самые радостные. Ты попадешь в Россию в полный разгар жизни»{6}. Однако Эренбургу во время первой встречи Брюсов прочитал стихотворение «Жалоба Фессея». «Мы поспорили, — вспоминал Илья Григорьевич. — Если сформулировать эту часть беседы, то она будет выглядеть достаточно неожиданно для августа 1917 года:
1. Правда ли, что Тезей испытывал угрызения совести, оставив Ариадну на безлюдном острове?
2. Как правильнее писать — „Тезей“ или „Фессей“? (Валерий Яковлевич настаивал на последней транскрипции).
3. Нужно ли современному поэту писать о Тезее? (Я говорил, что не нужно)»{7}.
Думаю, для Брюсова речь шла не только о вечном, но и о личном. Образ брошенной Ариадны может быть связан с Петровской, как и в стихотворениях «Ариадна» (12 февраля 1918 года) и «Ариадне» (8 июля 1923 года). Героиня последнего находится в Германии, где тогда жила Петровская (Брюсов знал это). Оно же перекликается с пятой записью цикла «Сны» (1 июля 1911 года), где имеется в виду Петровская{8}. Заключительные строки: «Ты, с кем ник я, там, на Висле, / К лику лик с Земной Войной», — формально могут быть отнесены к Вульфарт, но Брюсов давно потерял ее из виду, в то время как забыть Петровскую не мог. В любом случае стихотворение относится не к мифологической героине, а к личным переживаниям автора — как и другие в том же разделе «Наедине с собой» сборника «Меа».
В началу 1917 года относится еще один интересный эпизод. Давно не общавшийся с Блоком Брюсов послал ему свои новые издания из «Универсальной библиотеки». Удивляет не факт посылки, но надписи на книгах. Это не трафаретное «Александру Блоку / дружески / Валерий Брюсов»: известно восемь таких надписей, а всего инскриптов типа «дружески» выявлено около сорока. Приведу их, опуская подписи и даты (по брюсовскому обыкновению, указан только год — 1917-й): «Поэту А. А. Блоку, / зоркому свидетелю» («Обручение Даши»); «Александру Блоку, / готу в Риме» («Рея Сильвия»); «А. А. Блоку — узнику, как и все мы» («Баллада Редингской тюрьмы»). Самая необычная украсила «Избранные стихи»:
Александру Александровичу
Блоку,
поэту предзакатного ужаса
в знак
сердечного содружества.
Валерий Брюсов.
1917.
…ужас предзакатный…
А. Блок (из ненаписанного стихотворения)
Таких инскриптов Брюсов за тридцать лет литературной жизни не делал, пожалуй, никогда, надписывая книги кратко и однообразно даже близким людям{9}. Адресат, видимо, тоже удивился… или не понял, ибо ответил бегло: «Нашел у себя Ваши книги с милыми надписями, сердечное спасибо Вам за память»{10}.
Больше они не общались, если не считать одного делового письма Блока. В последний приезд Александра Александровича в Москву в мае 1921 года поэты не встречались и не искали встречи. Брюсов воспринимал весь символизм как прошлое, а потому судил строго: «Блок всегда с одного клише воспроизводил десятки стихотворений, еле различных одно от другого. Пять-шесть тем, три-четыре приема он разводил на сотни пьес, неплохих, но одноликих. […] Самым сильным произведением Блока за революционный период осталась поэма „Двенадцать“, конечно, антиреволюционная по духу, но где поэт все же соприкоснулся со стихией революции». О пафосе литературных оценок позднего Брюсова поговорим позже, а пока приведу концовку стихотворения «Ночь с привидениями» (24 июня 1922), на которую мало кто обращал внимание:
И горестно смотрит, в руке цилиндр, Пушкин,
Как в амбразуре окна, дряхл, спит Фет-Шеншин.
Ночь, зодчий упорный, спешит, взводит купол;
Бьет молот; скрипит перекинутый блок…
А в полоске зари, как на сцене для кукол,
На тоненькой ниточке Александр Блок.
2
«Подлинным поэтом Февраля Брюсов не сделался», — писал в 1932 году И. С. Поступальский, добавив, что «брюсовские стихи в промежуток между Февралем и Октябрем, да и в первые месяцы после пролетарской революции, отмечены каким-то выжидательным характером»{11}. Чего он ждал? В воспоминаниях Иоанны Матвеевны приведена любопытная сцена, относящаяся к весне 1917 года: «По заведенному обычаю, у нас по средам собирались молодые поэты. Беседа велась исключительно на литературные темы, о поэзии, о стихосложении; политики касались мало. Но помню, однажды в разговоре с одним поэтом В. Я. сказал: „Скоро все переменится, ведь приехал Ленин!“ — „А кто такой Ленин?“ — спросил молодой поэт. Валерий Яковлевич встал и, слегка дотронувшись до плеча своего собеседника, удивленно спросил: „Как, вы не знаете, кто такой Ленин? Погодите, скоро все узнают Ленина“»{12}. К сожалению, мы не знаем ни имени молодого поэта, ни — главное — того, с какой интонацией произнес Брюсов последнюю фразу… Он-то уже в ноябре 1905 года знал, «кто такой Ленин» и что может принести его появление на политической арене в качестве одного из главных действующих лиц.
Факт принятия Брюсовым большевистской власти неоспорим. Однако, возникают вопросы. Когда он это сделал? По каким причинам? В какой форме? Как сложились его отношения с новыми хозяевами страны? Что он сам говорил и писал об этом, и можно ли этому верить? С брюсовскими признаниями на политические темы, сделанными задним числом, приходится быть осторожным. В нескольких вариантах краткой автобиографии, написанных в конце 1923 года, он утверждал, что «после Октябрьской революции еще в конце 1917 года начал работать с Советским правительством» или даже «предложил свои силы Советскому правительству». Если речь о службе в Книжной палате, то к новой власти это относилось не более, чем лекции в Народном университете Шанявского или председательствование в Литературно-художественном кружке. Правда, Ходасевич и здесь не удержался от сплетен:
«Национализировав типографии и
