Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение - Янка Брыль

в далекий таинственный мир, за пределы мальчишечьего кругозора. Мальчуган не спал всю ночь, несколько раз будил отца — боялся опоздать. А вечером привез всем детям, жившим теперь у Климёнков в хате, гостинцев. Отец купил ему несколько дешевых конфеток, и Сашка привез их домой, всю дорогу держась за карман. И вот, когда он стал оделять ребят, конфеток не хватило, не хватило как раз самому Сашке. Последнюю он дал Толе, а когда еще раз сунул руку в карман посконных штанишек — там было пусто.

«Ну и что ж… Ну и что ж…» — растерянно повторял мальчик и смеялся, а на большие умные глаза сами набегали слезы. «Ну и что ж…»

Толе было тогда десять лет. Он первый протянул Сашке свою конфету, следом за ним — соседова девочка Галя, потом и Костик Рябой.

«На, ешь, я не хочу, ей-богу», — говорил он, протягивая Сашке ладонь, на которой лежала мучительно заманчивая сласть, даже вынутая уже из цветной бумажки.

«Я не хочу… я вам привез!..» — отказывался Сашка и уже не смеялся, а плакал.

Много прошло времени, а Толя и сейчас помнит тот ясный предвесенний вечер, и Сашкины слезы сквозь смех, и то радостное чувство, с каким они поделили конфетки, раскусив их на части, а потом бегали взапуски по улице, где уже сходил снег, были сухие проталины, а под лаптями трещал ледок.

Иной раз казалось потом, что радость эта — детская, и только в детстве так бывает, а вот теперь Толя-студент, Толя-мужчина, переполненный своим огромным счастьем, как-то по-новому начинает понимать слово «радость» и жажду поделиться ею с другим.

Но Максим молчит, упорно постукивает молотком, постепенно превращая пятак в продолговатую бляшку блесны, и подойти к нему со своими чувствами не так-то просто.

Толя не в первый раз уже подымает с коленей светловолосую голову, смотрит на друга, прищурив голубые глаза, а потом улыбается, найдя очень простое и подходящее начало для разговора.

— Ты не спрашиваешь, — говорит он, — ну это понятно, а вот что я, дурак, молчу, так ты, брат, прости. Я ведь прочитал твою диссертацию.

— Добил? — с усмешкой спрашивает Максим, не переставая стучать.

— Пошел ты… знаешь! «До-би-ил»…

Небольшая пауза. Потом Толя говорит:

— Я тебе, кажется, никогда не лгал. Так и теперь условимся. Прочитал, брат, как говорится, с удовольствием. Но не потому, что так оно говорится. Может, закурим?

Максим кладет на колоду молоток и достает папиросы. Еще одна пауза, заполненная торжественной процедурой закуривания, также кончается, и Толя снова заговаривает:

— Старик спрашивал вчера, что ты пишешь. Был у нас такой секретный разговор. Книгу пишет, говорю. И в самом деле, я понимаю дело так: диссертация — это книга; если же она не книга, так не считайте ее, пожалуйста, и научной работой.

— Не совсем так. Не преувеличивай, брат, обязанностей кандидата.

— Ну, пускай не книга, так толковая статья должна все-таки получиться. А у тебя получается книга. Что мне прежде всего понравилось, так это стремление найти свое место в науке, помочь народу в его великом труде. И у тебя это есть. Правда, об этом «изволит» иметь свое суждение профессор Силантьев, но я в тебя верю. Твоя работа — это не то вялое размазывание давно всем известного, за что уже не один бакалавр огребает народные тысячи. Я не лезу в другие области, имею зуб в той, где я немного разбираюсь. Читал я их, эти диссертации, — и сырые, и недоваренные, и защищенные, и беззащитные…

Студент помолчал под снова начавшийся стук молотка.

«Имею зуб»… Не случайно выскочили эти слова. Вчера Толя все-таки разозлился на Аржанца. «Без патоки… Разведчиком…» «Ты погляди пойди, — подумал он теперь, — на тех, кто учит, как писать!..»

— Так вот, — с деланным спокойствием продолжал он, — что такое, по-моему, некоторые наши литературные диссертации? Это своего рода «научное» сооружение, со всех сторон поддерживаемое дружескими подпорками руководителей, оппонентов и даже иной раз ученого совета. Это, браток, этакая тематическая лохань — огромная, иногда претендующая даже на всеобъемлемость, на дне которой растекается литературоведческая водица. Заберется этакий Колумб, предположим, в поэзию Купалы или в прозу Чорного и давай пересказывать их содержание. При этом так основательно, так на-уч-но, что даже Робинзон на своем острове стал бы зевать со скуки. А где твои собственные мысли, что ты мне нового сказал? Читал я одну такую весной. Помнишь, в «Охотничьем счастье» Самуйленка Лаврен выводит на прогулку жеребца? Картина! А диссертант подсел к этой картине и давай: что сказал о лошади товарищ Икс, что сказал товарищ Игрек, что у нас вообще сказано о роли жеребца в народном хозяйстве… Эврика! И все это, браток, не кое-как, а со сносками, с научным аппаратом и учеными словесами. Сколько их, таких «научных» работ, пылится в архивах на утеху мышам! Сколько бездарностей лезет в науку или в литературу, вместо того чтоб гнуть дуги в райпромкомбинате!

Толя умолк, заметив, как мучает Максима желание рассмеяться. Аспирант словно набрал в рот воды и, сжав тонкие губы, старался не выпустить ее. Но не удержался — хохочет, черт, по обыкновению тихо и заразительно.

— Ну, чего?

— Ишь ты как сегодня разошелся!..

— А что?

— Да ничего. — Максим перестал клепать, улыбнулся. — Глас вопиющего на острове. А ты вот напиши об этом.

— И напишу. Что ты думаешь, буду фигу в кармане показывать?.. — Он помолчал. — Почему, скажи ты мне, — заговорил потом, — наши люди разговаривают не так, как мы пишем? Почему мы не пишем так, как и о чем люди говорят? Я что — мое тут дело покуда телячье. А о тех, кто уже книги печатает. У тебя здесь все, как дважды два, ясно. «Лес горит — надо его спасать. Бороться с низовыми пожарами надо, по-моему, вот так». А во многих наших книгах, в журналах? Я некоторых писателей не только по их произведениям знаю, они у нас и выступают иногда. Мы их даже критикуем. Ну, как критикуем — вякнет кто-нибудь с места или записку пошлет. Попробовали как-то задеть одного — какое там! «У вас все очень уж хорошо живут, — написали ему в записке. — А бывали ли вы в бедных колхозах?» Прочитал он, покраснел, а потом, словно обрадовавшись, чуть ли не крикнул: «А я к лодырям и ездить-то не хочу!» И сыто — ке-ке-ке — засмеялся. И наш Енот за ним. Сошлись — мастер слова и исполин мысли. Беда, брат, не в том, что такой «классик» глуп или бездарен, что такой гусак сто лет проживет и ничего не поймет, ничему не поверит. Помнишь у Чехова: гусак, хоть ты его палкой по