Я, Майя Плисецкая - Майя Плисецкая

Вечером следующего дня Хосе Андерика с миловидной женой Кармен (вновь Кармен+Хосе=лкхх›вь) навестили нас в деревушке Маро над Нерхой, где мы остановились.

Ну, что, Пепе, тяжелый был крест? — спросил Родион. (Хосе все друзья ласкательно звали Пепе.)

Да, тяжелый.

Значит, много грехов?

А разве ты безгрешен?

Может, грехи твоего фестиваля?..

Хосе Андерика был руководителем ежегодного фестиваля в сталактитовых пещерах Нерхи — «Куева де Нерха». Я несколько раз танцевала в этом подземном чуде природы, превращенном во вместительный уютный театральный зал. Застывшие века назад в немыслимых, абстрактных рисунках сталактиты, вытканные узорами фантазеркой-природой высоченные своды пещеры, мерная капель, гулко резонирующая в неземном пространстве, создают у участников и у публики настрой таинственности. Здесь играли Ростропович и Менухин, танцевали, пели самые престижные кампании Европы. В Нерхе бывать — в радость.

Но связано у меня с Испанией и недоброе.

Выступления в Бильбао. После последнего мне предстоит дальний вояж, которого я с нетерпением жду. Через несколько дней в Нью-Йорке благотворительный вечер в пользу компании Марты Грехам. У меня в кармане авиабилет Мадрид-Нью-Йорк-Мадрид и американская виза в паспорте. Это приглашение самой Марты Грехам. Она снабдила меня и видеокассетой с записью маленького сольного балета «Фимиам», созданного ее сподвижницей Рут Сен-Дени в 1916 году. В вечере будут танцевать в постановке Грехам еще два танцора из России, два беглеца оттуда — Нуриев и Барышников. Это будет их первое выступление вместе.

Целое лето я терзала себя разучиванием нового балета по видеопленке. Я всегда предпочитала живой показ магнитофонному. Но Грехам обещала мне подшлифовать номер в Америке, когда я туда доберусь.

Звонок. Из Мадрида. Мужской голос по-русски:

— Здравствуйте, Майя Михайловна. Вас беспокоит атташе по культуре советского посольства в Испании. Моя фамилия Пичугин.

Это из-за Америки, вздрагиваю я.

— Здравствуйте.

— Я Вас ни от чего не оторвал?

— Нет. Что-нибудь стряслось?

— Мне надо повидать Вас.

— Если вы хотите говорить со мной о выступлении в Америке, то не тратьте времени понапрасну. Я все равно туда полечу.

— И все же нам нужно встретиться…

Я все равно к Марте Грехам поеду. Чего бы это ни стоило. Но если свяжут, уколют? Зачем так переполошилась — время уже другое. Перестройка. Но от наших посольских можно ждать всякого. После спектакля, а он кончается за полночь, местный импресарио взялся отвезти меня машиной в аэропорт Барахас. Самолет утренний. Путь до Мадрида дальний. Целая ночь. А если импресарио запугают? Ни поездом, ни местным самолетом не успеть туда. Меня охватывает паника. Надо перестраховаться. Кого просить о помощи? Бегло перебираю местных знакомых, говорящих по-русски. И русский язык мне нужен, и автомашина.

«Испанские дети 37-го года», как назывались вывезенные пароходами в Россию в дни гражданской войны дети республиканцев, а потом, как только начала проясняться политическая погода, устремившиеся назад, домой, на Родину, — имелись и здесь, в Бильбао. Но первый же телефонный разговор с одним из них ввергает меня в смятение. Ответ был: не делайте глупостей, не вздумайте ехать, это опасно, посольские вас и под землей разыщут, смиритесь лучше, я вам помочь не берусь, ввязываться не буду.

И второй разговор — копия. Где же восславленная испанская отвага, идальго? Вся растворилась в советском дерьме и страхе?

Надо искать отпрысков первой эмиграции. Они должны быть посмелее. Но прежде последняя попытка среди «испанских детей». Любительница балета по имени Гарвине (к стыду, фамилию запамятовала, а телефонную книжку, где все было, оставила в такси, все в том же Мадриде, теперь ищи-свищи…). Уже на половине фразы решительно соглашается участвовать в моем непослушании властям.

Мой племянник, Майя, у которого есть машина, он хороший водитель, сможет вас отвезти в Барахас Не переживайте.

Последний день в Бильбао. Никто из посольства не появился. Наверное, отвязались. Пронесло. Уф-ф…

Но не тут-то было. Ровно в полдень консьерж из ресепшен передает трубку Пичугину.

Добрый день. Я внизу, в лобби. Разрешите, Майя Михайловна, подняться?

Хорошенький добрый день!

Мне всегда труднее промолчать, недоговорить, затаиться, чем сказать, выпалить прямо в лицо. Безрассудно это, глупо, но поменять свой характер я не в силах…

Пичугин — растерянный, бледный человек среднего роста, среднего возраста. Вижу, что очень в тягость ему наша беседа. В тягость поручение.

Вы приехали меня отговорить лететь в Америку?

Да.

Это запрещение?

Да.

Но почему? Барышников и Нуриев вместе со мною?

Да.

Но кто вам дал эту команду?

В посольство пришла телеграмма от посла в США Дубинина и из Москвы. Из Министерства культуры. И наш посол в Испании товарищ Романовский тоже категорически возражает.

А где эти телеграммы?

Оставил в Мадриде.

А тогда я вам не верю.

И что же, вы поедете?

Обязательно поеду. Надеюсь, вы не будете меня связывать, делать уколы?

Пичугин совсем теряется. Мне даже становится жалко его.

Но что же я скажу послу?

Скажите, что я — за перестройку, а он — против.

Прямо так и сказать?

Так и скажите.

На землистом лице Пичугина появляются признаки жизни. Он опасливо оглядывает мой гостиничный номер. Бросает кроткий взгляд на потолок. И чуть слышно:

— Ну и правильно, Майя Михайловна. Только…

Моя непокорность на несколько месяцев обошлась мне запретом на упоминание моего имени в советской печати и по телевидению. Пришлось даже писать письмо Горбачеву. А Пичугина, безвинного Пичугина, за то, что не сумел предотвратить «идеологическую диверсию Плисецкой», сняли с работы. Воспользовались его московским отпуском и отправили вослед отпускнику багажом «КАРГО» за казенный посольский счет весь пичугинский испанский скарб. Но об этом я узнала много позже.

Точно восстанавливаю сейчас в памяти по дневнику наш разговор с Пичугиным. Героическая вроде я женщина. Но признаться должна — бил эти дни меня колотун, тряслись мои поджилки, нервничала, дергалась, металась я очень. Трезвонила без конца Щедрину в Тракай — он в тот месяц там был, — советовалась. Трезвонила, чтобы услышать себе в подкрепление в мембране ободряющее — «держись, подстрахуйся машиной, но обязательно поезжай, время на дворе уже другое, не посмеют к тебе силу применить. Побоятся».

И импресарио мой на высоте оказался. А может, его и не трогали? Не спонадобился мне водительский дар племянника Гарвине. Повез меня шофер импресарио ночью из Бильбао в Мадрид. Успела я на самолет. Вовремя.