Татищев - Апполон Кузьмин

Татищев писал историю в то время, когда Байером, а затем Миллером создавалась норманская теория происхождения Руси. Татищев не удовлетворялся господствовавшей в XVII веке версией о славяно-вендском происхождении варягов, хотя и указывал на тесную связь Северо-Западной Руси с населенным славянами-вендами южным берегом Балтики (Вандалии германских и польских авторов средневековья). Но он не принял и норманской теории, тем более что эта теория, как было сказано, и в Швеции поначалу не встретила поддержки. Татищев оказался родоначальником «финской» теории, не получившей, впрочем, заметной поддержки в историографии.

В «Повести временных лет» имеется одно-единственное упоминание о местах обитания варягов, причем поясняется, что они размещаются на восток от племен прусов (у Татищева «борусов»), ляхов и чуди «до предела Симова» и на запад «до земли Волошьскои и Агнянской». Татищев не понял, о каком «пределе Симове» в данном случае шла речь, хотя сам выражал недоумение по поводу отнесения некоторых восточноевропейских народов, в частности волжских болгар, к числу «семитских». А как раз Волжская Болгария, видимо, и мыслилась как таковой «предел», и именно с Волжской Болгарией граничили земли, по летописи, подчиненные Рюрику и его мужам. Но Татищев заметил, что на восток, скажем, отчуди по «морю Варяжскому» могли размещаться только финны, а потому и считал, что речь идет о Финляндии. К тому же, зная угро-финские языки (он называл их «сарматскими»), Татищев охотно «примерял» имена, топонимы, понятия к финской речи. Ему казалось существенным, что само имя «русь» может объясняться из финского как «красный». Между тем такое значение этноним мог получить в индоевропейских языках, тогда как в финские оно проникало как заимствование. Что касается западных пределов области обитания варягов, то они представлялись Татищеву уходящими куда-то к Англии и Италии. В действительности «англами» летопись именовала датчан, поскольку именно племя англов соседствовало со славянами у основания Ютландского полуострова.

В обоснованности «финской» версии Татищев еще более уверился после появления у него в 1748 году списка летописи, которую он назвал «Иоакимовой», поскольку связывал ее составление с именем первого новгородского епископа Иоакима-корсунянина. Именно Иоакимовская летопись долгое время оставалась полем сражения скептиков и защитников доброго имени Татищева. В ходе полемики при этом часто скептики ставили в вину Татищеву недостоверность каких-то данных привлеченной им летописи, а их оппоненты, защищая историка, стремились показать достоверность и всех явно сомнительных известий. В итоге спор становился бесплодным. Между тем у самого Татищева было немало сомнений и относительно происхождения рукописи (он не смог получить оригинала), и относительно отдельных включенных в нее сведений. Он предполагал за данными летописи песенную основу, что, кстати, подтверждается новейшими исследованиями.

Первая часть Иоакимовской летописи, которая описывала расселение народов и производила народы от имен легендарных вождей (Славен, Скиф, Вандал и т. п.), вызывала сомнения и у Татищева. Позднее было указано на подобные построения в исторических сочинениях XVII века. Но вторая часть татищевских выписок неизменно привлекала внимание, поскольку как будто объясняла некоторые темные страницы начальной истории Руси. В самое последнее время В. Л. Яниным и В. И. Вышегородцевым приведены аргументы в пользу древнего происхождения рассказа о крещении новгородцев и некоторых других сюжетов этой части летописи. Внимания заслуживает, в частности, рассказ о борьбе с христианством Святослава, понятный только в свете еще продолжающейся борьбы христианства и язычества. Вообще Иоакимовская летопись совершенно лишена той христианской умиротворенности, которой дышит «Повесть временных лет», воспринимающая язычество как нечто удаленное в пространстве и времени.

В ткань «Истории» выписки из Иоакимовской летописи Татищев не включил, «разсудя, что... ни на какой манускрыпт известной сослаться нельзя». Но в примечаниях он к ней обращается часто, предусматривая, таким образом, возможность иной интерпретации событий, нежели той, что дается «Повестью». Это обстоятельство само по себе предполагало большую критичность его в отношении летописных текстов по сравнению с той, что допускали исследователи XIX столетия. Правда, у последователей неизменно расширялся круг источников. Однако и утраты также были невосполнимыми.

Татищев составление «Повести временных лет» приписывал печерскому монаху Нестору. В его распоряжении было три списка летописей, где упоминалось это имя. Теперь имеется лишь один — Хлебниковский список XVI века Ипатьевской летописи (в более раннем списке летописи — собственно Ипатьевском списке — имени летописца нет). В то же время Лаврентьевская летопись, которую сейчас обычно кладут в основу изданий «Повести временных лет» и в которой в качестве летописца назван игумен Выдубицкого монастыря Сильвестр, Татищеву не была известна. Вопрос об авторстве «Повести временных лет» остается спорным на протяжении полутора столетий. Дело в том, что принадлежащие выходцу из Печерского монастыря Нестору «Чтение о Борисе и Глебе», а также «Житие Феодосия» решительно отличаются от соответствующих частей летописи и по языку, и по содержанию, и по мировоззрению. Ссылки же на «Нестерову летопись» в Печерском патерике предполагают явно не «Повесть временных лет», а какое-то сочинение, уделявшее большее внимание церковной проблематике. Имел ли Татищев в своем распоряжении именно летопись какого-то Нестора (необязательно речь шла об одном и том же Несторе), или же имя это значилось в поздних списках, типа Хлебниковского, сейчас установить трудно. Бесспорно, однако, что в распоряжении историка были такие летописи, которыми теперь наука не располагает.

В последних исследованиях, в частности, в книге Б. А. Рыбакова, посвященной «Слову о полку Игореве» и русским летописцам XII века, предлагается определенный ключ к уяснению «татищевских известий». Их систематизация позволяет понять характер источника, которым пользовался Татищев. Так, в хронологических пределах «Повести временных лет» (то есть до начала XII века) «История Российская» дает ряд оригинальных сведений о внуке Ярослава Мудрого Ростиславе Владимировиче. Только в ней, в частности, указана дата рождения князя (1038 г.), а также названа его супруга — венгерская принцесса, вернувшаяся на родину после отравления Ростислава греческим котопаном (наместником) в Корсуне. Если пытаться объяснить источник только этих данных, то вряд ли удастся найти удовлетворительное решение. Когда же выявляется, что до конца 20-х годов XII века в «Истории Российской» использовалась какая-то особая галицкая летопись, то становятся понятными и дополнительные сведения о князе, который сам никогда в Юго-Западной Руси, возможно, и не бывал: потомки Ростислава княжили в городах Прикарпатья.