Колосья под серпом твоим - Владимир Короткевич

Амфитеатр бушевал. Каждый теперь не понимал, как могли они терпеть эту мразь и гниль хотя бы одну минуту, как могли забыть об исключенных, как могли мириться с унизительными рассуждениями этой мокрицы.

Аудитория взрывалась криками:

– Позор! Мозги лыковые! Вон! Вон!

Свист, казалось, рушил стены и заставлял дрожать стекла.

Они стояли на перроне и, как всегда в последние минуты, не знали, о чем говорить.

– И все же это ребячество, – сказал Кастусь. – Мужики с голоду едят траву, а ты ради сомнительного удовольствия свести счеты с этой старой обезьяной вылетел.

– Пускай они мне с двумя дипломами соли на хвост насыплют, – ответил Алесь. – Что же, по-твоему, позволить ему и дальше отравлять мозги и доносить? А так его убрали. Да и из хлопцев теперь никто такому бреду не поверит.

– Хорошо, что Гриму не выдали.

– Попустительствовать Рунину было нельзя. Стерпели б это – стерпели б и большее.

Кастусь покусывал губы и вдруг захохотал.

– Дураки вы… Дураки, но молодцы… Кашу – моноклем.

Второй удар колокола разорвал холодный воздух.

– И в самом деле ничего не произошло, – говорил дальше Кастусь. – Выперли эту сволочь, посмеялись. Дипломы – у тебя. Я это, собственно говоря, потому, что скучно мне будет. Но ничего. Может, это и к лучшему. Нужно работать на местах. Многие хлопцы даже оставили университет, идут волостными писарями… Работай и ты, брат. Надеемся.

– Буду, – искренне ответил Алесь.

Из вагона вылез мрачный Кирдун.

– Время прощаться, панич.

– Как, Халимон, едешь, значит?

– Еду, – буркнул Кирдун. – Кто вас теперь кормить будет? Мне-то ничего, а панич вот третьего университета не кончил. Говорил ему, не связывайся. С орех того добра – на три дня запаху. А все вы. Вы панича сбиваете.

– Брось, – сказал Кастусь. – Обнимемся, что ли?

Кирдун вытер глаза.

– Да что мне, самому вас не жаль? Молодые такие, а без жизни живете…

– Увидимся, сказал Алесь.

– Увидимся. В деле.

Паровоз дышал паром на низкое солнце, и оно, попадая в седые клубы, меняло цвет. Делалось ядовито-зеленым.

Старый Вежа встретил внука холодновато.

– Отучился? Ясно. Как говорят, с прэндким поврутэм [137].

– Выгнали, – сказал внук. – Ну и сволочи!

Дед притворился удивленным, Даже головой покачал, словно удивляясь наивности и неосведомленности внука. Начал терпеливо объяснять:

– Мы нация большая, и мелкие сволочи нам в государстве совсем без надобности.

Кирдун, который вместе с Алесем получал взбучку – "зачем допустил? " – вдруг начал ворчать. Осмелел в Петербурге, слушая беседы Алесевой компании.

– Хватит уже ему учиться. И так умнее всех.

– И меня?

– А неужели ж?… – сказал Кирдун и осекся. – Не так молвил, извините.

– Нет, ты говори. Говори, если начал

Кирдун, как большинство простых людей, не мог выносить нотаций и истязания словами.

– Учил много… Много писал… Много читал…

– Инте-ресно, – сказал дед. – И что, хотелось бы знать, вычитал? А, Халимон?

Раньше Кирдун, неверно, начал бы просить, чтоб отпустили душу на покаяние. А тут не выдержал:

– Вычитал про народы и про равенство людей.

– Ну-у? Не мож-жет этого быть!

– "Кишкой последнего попа – последнего царя… задушим", – вдруг вспомнил Кирдун. – Я ему, княже, говорил: "Не стоит, панич, так громко. Думайте себе потихоньку, пока до кишок не дошло".

– Еще?

– "Отчизну, веру верни нам, просим", – надеясь лишь на заступничество Алеся, бубнил Халява.

– Гляди ты! Еще?

Теперь Кирдун шпарил отрывок из Краледворской рукописи. Шпарил на искаженном до последнего чешском языке. У деда полезли глаза на лоб.

– Ясно, – сказал. – Ясно, чему вы там учились.

Алесь попытался было заступиться.

– Я не с тобой говорю, – сказал дед. – Ну, Халимон, а цель… цель вашего с паничем ученья какая?

– Народ, – сказал Кирдун. – "Пойте гимн народу…", "Эй, не тужи, день счастья идет, народ твой нить золотую прядет. Свивайте веревку, беда, печаль, петли для врага никогда не жаль".

– Ого! – воскликнул с иронией дед. – Ты, Кирдун, чешское, чешское что-нибудь еще нам такое! Очень уж хорошо у тебя получается. Полиглот!

Кирдун дерзко и смело смотрел в глаза пану Даниле.

– Почитай, Кирдун, – с неожиданной злостью сказал Алесь. – По-чешски. Давай "Пророчество".

Кирдун выпрямился.

– "Вижу я зарево, тени сражений, острый клинок окровавит твой рот. Познаешь ты беды и мрак запустений, но духом не падай, мой гордый народ!".

– Хватит, сказал Алесь. – Дед, вы никогда не обижали простого человека. Но то, что вы делаете, это панство.

И тут Халимон неожиданно напустился на Алеся:

– Молчали б, панич. Ругань не в торбе носить… Да и какое тут панство?! Если бы это пан дед на меня одного. А он что, с вами иначе разговаривает? С губернатором? Деду восемь десятков да семь годков, вам двадцать…

Алесь развел руками.

Вежа прикрыл рот ладонью.

– Брось петь, – все еще с иронией сказал он. – Знаем мы, что это такое.

Отступить он не мог. Но Халимон и Алесь понимали, что это ворчание и есть отступление.

– На-род, – сказал Вежа. – Осенью возле розария пахал землю дед Тхор. Разворачивал соху, да и повалился из борозды прямо в розы. Глебовна ему: "Что ж ты робишь, перечница старая? Это ж цветы!" А он: "Цветы развели. Цве-ты! Г… это, а не цветы. Всю с… поколол!" Вот тебе и твой народ. Вот тебе и тема для очередного дифирамба – "Розы и Тхор".

Никто не знал, что Вежа тайно выписывал все те книги, которые читал внук в Петербурге.

Никто не знал, что Вежа тайно выписывал все те книги, которые читал внук в Петербурге. Молодых обзывали фалангистами – дед читал Фурье. Молодых называли гегельянцами – дед читал Гегеля, хотя его и поташнивало от подспудной поповщины. Многое он из-за своего барства не попытался даже понять, но одно ему понравилось. Немец отвечал на то, что было естественно убеждением деда, нормой его мышления едва ли не с того времени, как Вежа себя помнил, а особенно со дня смерти жены.

Здоровым от природы, земным своим умом пан Данила понимал, что мир не стоит на месте, что есть в нем и стоячая вода, и течение. Первая гниет и превращается в болото, вторая из криницы превращается в ручеек, реку, море, облака. И он знал, что мир идет вперед, мучительно постигая что то огромное. Наблюдая за людьми, от понимал, что то, к чему они идут, – лучше.

Новое поколение никак не могло быть хуже предыдущего. Дети сохраняли опыт отцов, анализировали их ошибки, и надо было быть самовлюбленной свиньей, чтоб не замечать этого.

Две строки поэта больно ударили по нервам Вежи полным совпадением с его мыслями:

И наши внуки в добрый час

Из жизни вытеснят и нас.

Не следовало гордиться. Надо было просто объяснить им, что не минуют этой последней чаши и они, что таков закон жизни – "диалектика". И надо было понимать, что единственный способ не стать ненужным – изменяться вплоть до самой смерти и до смерти понимать новое, а если не понимаешь, не способен понять, относиться к нему с любовной верой.

И все же деду было грустно. Немилосердным и жестоким был "в высшей своей справедливости" закон жизни.

– Вались, дерево на дерево, – произнес дед вечную школярскую поговорку.

Кирдун сел, спорить со старым паном не приходилось.

– Записываю на твое имя четыре волоки земли со всем, что к этому относится. Отказываться не смей. Не твое дело. Продавать ее запрещаю: земля – независимость, корни. Получишь с женой вольную. С такими мыслями в крепостных не ходят.

Халимон попытался повалиться в ноги.

– Вот оно. Мысли мыслями, а из холопства не вырос.

Налил чарку.

– Панича не оставлять… И после моей смерти не оставлять. Он тебя почитать будет.

– Зачем же обижать, пане? Я же возле него почти десять лет. Я его вот такусенького помню.

– Ну, брось, брось!

…Алесь как будто вновь знакомился с окрестностями, но особенных изменений не чувствовал.

Гелена жила в новом доме в Ведричах, ожидало, пока малыши Юрась и Тонка подрастут, и считала необходимым участвовать в каждой пьесе, которую ставил театр в Веже. В округе почти все одобряли решение Вежи дать Гелене землю. Надо было любой ценой удержать актрису, которая становилась гордостью Приднепровья. Слухи о ней проникли далеко. Зимой в Вежу пришло письмо от знаменитого Щепкина: просил приехать на смотрины, заранее договорившись о сумме контракта. Приезжала также m-me Lagrange от имени французской труппы, которая выступала в Михайловском театре, та самая Лагранж, которая позднее была увенчана лаврами одинаково трагической и комической актрисы в "Дураках" и драме "Le fils de Giboyer". [138]Слушала и смотрела Гелену в "Антигоне" и на французском языке в "Федре". Не нашла погрешностей в языке, кроме легкого южного акцента, и окончила тем, что пригласила поехать с ней. Гелена отказалась.