Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург - Елена Толстая

В той же дневниковой записи Шапорина рассказывает о совместном со Старчаковым проекте оперы-фарс «Оранго» на сюжет повести Старчакова 1930 года. В какой-то момент выяснилось, что сюжет о человеке-обезьяне уже использовал Сельвинский в трагедии «Пао-Пао» (1931). Толстой испугался очередного обвинения в плагиате: «Я не хочу четвертый раз идти под суд за плагиат» (Шапорина 2011-1: 116).

Говоря о предательстве, Шапорина могла намекать на поведение Толстого во время кампании 1929 года по смещению Замятина с поста председателя ленинградского Союза писателей: хотя решение, по свидетельству самого Замятина, было вынесено под давлением свыше[292], все же Толстой мог хотя бы попытаться ему противостоять.

В соавторстве с П. Щеголевым Толстой написал пьесы «Заговор императрицы» и «Азеф», а также скандальную литературную мистификацию «Дневник А. Вырубовой»; из-за этой публикации был закрыт журнал «Минувшие дни». Толстой разболтал тайну их второй мистификации, «Дневника Распутина», оставшегося неопубликованным из-за огласки. Написанная также в сотрудничестве с Щеголевым «Полина Гебль» превратилась в нескончаемый проект «Декабристов». Возможно, под предательством Щеголева мемуаристка имеет в виду то, что после его смерти в 1931 году Толстой и Шапорин начали изымать из либретто следы раннего этапа замысла — чтобы не делить гонорар с наследниками Щеголева. В конце концов Шапорин сделал то же самое и с Толстым: спровоцировав Толстого на ссору, он сменил либреттиста и устранил из оперы почти все следы сюжета и героев «Полины Гебль», так что и участие самого Толстого тоже оказалось сведенным почти к нулю (Толстая 2008): теперь это называлось «либретто Вс. Ал. Рождественского по мотивам А. Н. Толстого»[293].

Иногда кажется, что Шапорина чересчур строга к Толстым: по ее мнению, беспринципность хозяина уже начинала губительно сказываться и на атмосфере толстовского дома. Она винила Толстого с его нежеланием или неспособностью противостоять растлевающим влияниям извне. Так, к маленькому Мите Толстые наняли было «архирелигиозную» гувернантку, но из этого ничего не вышло: «У ней и Алена занималась с Митей до Нового года. А теперь Митя октябренок, а Никита пионер. А за границей Фефа был бойскаутом. Тут не смена вех, а отсутствие каких бы то ни было вех. Замена убеждений чутьем, где выгодней и безопаснее [24.XI.1930] (Шапорина-1: 105).

Понятно, что родители, видя, как антирелигиозное воспитание влияет на старшего, решили отыграться на младшем сыне. Однако благочестивая женщина, нанятая ими, никак не вписывалась в безалаберный стиль толстовского семейства, а самое главное, мальчик этих занятий всячески избегал (Толстой Д. 1995: 21), и с ней пришлось расстаться. Этого все же недостаточно, чтоб обвинить родителей в беспринципности, скорее в неудачном подборе воспитательницы. Однако Шапорина не заметила, что в том же 1930 году Толстые поселили у себя во флигеле в Детском священника — отца Константина с попадьей, записав их дальними родственниками (Там же: 20–21). Два года спустя Толстые в ужасе наблюдали, как подрастающий Никита в порядке борьбы с опиумом для народа участвовал в сносе царскосельской церкви (недавно восстановленной — Е.Т.), ср.: «Когда в Детском разрушили собор, папа был вне себя от возмущения и потом долгое время пребывал в подавленном состоянии (Там же).

Чтобы понять, как строили свою позицию родители Толстые, надо вчитаться в письмо Наталии Васильевны; она писала супругу 10 января 1932 года:

Я сказала: «все-таки хорошего мне мужа дал Господь Бог», — Никита заметил: «Ну, Господь Бог вряд ли в этом участвовал. Скорее это горькая шутка Вельзевула». (Кстати, безбожник Никита за это время «ликвидировал» Екатерининский собор в Детском Селе; бабушка в панике.) Как ни дик этот факт сам по себе, но надо признать, что он последовательно и неизбежно логичен. Раз комсомол, то и все вытекающее из него надо принимать, или не принимать. Мы с тобой решили принимать, не так ли?[294] И вот тебе «горькие шутки Вельзевула», — сын мой ликвидирует церковь, в которой я молюсь. Самое странное, что это не селит между нами ни вражды, ни отчуждения (Греков 1991: 323).

Из этого следует, что Толстые в какой-то момент «решили принимать» то, что навязывала жизнь, чтобы дать детям возможность вырасти без раздвоения души между ценностями дома и школы. Шапорина возмущается толстовским стилем жизни: она считает, что laisser-faire старших Толстых повинно в распущенности и безбожии младших:

2. V.1934. Нам надо уехать из Детского Села для Васи, и не только потому, что ему трудно, не по силам часто ездить в город, а также от разлагающего влияния дома Толстых. Безделье, дилетантство, благерство и похабничанье — вот во что вылилась для толстовской молодежи их жизнь.

<…> Митя, ему 11 лет, говорит des énormités, не понимая их смысла, вроде таких перлов: он нам третьего дня рассказывал, что оклеили столовую очень яркими оранжевыми обоями — «совсем публичный дом получился». Марианне: «Ты просто б…» (только первую букву, т. к. самого слова, по-видимому, не знает, но что то слышал). Павел внес еще больше пошлости, Никита говорит только двусмысленности и перед Васей и Алешей изображает благированного старого Дон Жуана (ему 17 лет). Никакой дисциплины в работе и никакой работоспособности, несмотря на пример Алексея Николаевича, который работает много, систематически, всю жизнь работал.

Богатство развращает детей, а Васе подает плохой пример, развивает его требовательность, потому что он невольно хочет равняться по Никите. Не нравится мне все это (Шапорина-1: 159–160).

Мы с удивлением видим, что речь здесь вовсе не о дурных поступках — пока еще только создана специфическая атмосфера словесной и общей вседозволенности. Но Любовь Васильевну более всего смущает именно разнузданный стилистический разврат толстовского дома, перенимаемый детьми. Она не может понять, как, несмотря на исходную высокую моральность самого хозяина, на его высочайшую рабочую дисциплину, он может порождать подобную атмосферу. В той же записи говорится:

[2.V. 1934]. И странно это — Алексея Николаевича я знаю с 1908 г. — срок большой. Он прекрасный семьянин и только в семье искал любви. Разврата, распущенности не было никогда. Первый раз он женился 19 лет! — Потом была Соня — они разошлись по ее вине. Затем с 15-го, кажется, года Наталья Васильевна. Весь его интерес в ней, в семье, в доме. Самый добродетельный человек, — но язык похабный до последней степени, какой-то словесный блуд, который на детей имел самое отрицательное влияние (Там же).

Шапорина в распущенности языка видит опасность морального растления. Как Толстой его допускает — малодушие ли это или отсутствие морального стержня? На наш взгляд, она заблуждается. Скорее всего, языковый «разврат» для Толстого был отдушиной, вентилем, суррогатом свободы, охраняющим моральную основу его семейной жизни. Забегая вперед, можно сказать, что некоторая вербальная раскованность детей Толстых отнюдь не влекла за собою безнравственность.