Избранное - Самуил Гордон

— Курсы?

— Ну да. Я ведь занят. — Лида и не представляет, как он ей благодарен за то, что она так удачно подсказала, что его удерживает, ибо сам он не сумел бы сообразить сейчас, на что сослаться.

Другой причины, почему ее муж не может сейчас ехать к сыну — повидаться с внуками и правнуком, Лида не видела. Даниель воспринял ответ отца как и следовало ожидать, после того как, напугав отца пермскими морозами, взял назад приглашение. Даниель уловил в его ответе и то, что не было сказано вслух: «Думаешь, сын мой, я не понял, почему ты сразу спохватился и принялся меня отговаривать? И по правде сказать, как могу я ехать к тебе, если там Ханеле? А без Лиды я ведь не поеду. Я не могу без нее ехать».

Но каким образом задержать сына хотя бы на неделю, Симон нашел. Он порывисто снял телефонную трубку и так же стремительно, словно у него не было и лишней секунды, спросил Даниеля:

— Как зовут твоего директора? Я закажу с ним разговор по телефону.

— Ведь уже полночь, — остановила его Лида. — Завтра позвонишь.

— Положи трубку, папа, я ему сам завтра позвоню. Может быть, выпрошу еще пару дней.

— Не пару дней, а неделю. Самое малое неделю. Никак в толк не возьму, как он мог дать тебе на такую встречу только два дня.

— Он не виноват, папа. Я больше не просил. У меня ведь не было полной уверенности, что я действительно еду к своему отцу.

— Если так, я его прощаю. Лидочка, ты уже постелила нашему дорогому гостю?

— Успею выспаться. Дома я тоже ложусь рано. Скажи-ка, папа, — Даниель показал на стены, словно только сейчас заметил развешанные на них полотна, — откуда у тебя столько картин? Это ведь целая картинная галерея.

— Вашему отцу не нужно было их доставать. Все картины — его. — И с особой гордостью, которую до того Даниель не замечал в нынешней супруге отца, Лида сказала: — Это он сам написал.

— Ты художник? Я не знал. Лида Сергеевна ничего мне об этом не писала.

— Какой я художник? Просто любитель. Выпадает свободное время и появляется желание — так я пишу. Для себя.

— Да, припоминаю. Мама рассказывала, что в юности ты учился живописи.

— В юности, сын мой, я грешил не только этим. Да слишком легко относился ко всему, к чему меня влекло… Но какой смысл сейчас о том говорить? Пойдем, покажу тебе твою постель.

Но Даниель не отходил от картин, развешанных по стенам.

— Папа, кто этот красивый юноша в трусах и тапках, за кем бежит парень с буханкой хлеба в руке? Готов поклясться, что это ты.

— Это глупая и веселая история из голодных, но счастливых студенческих лет.

— А кто на той картине?

— Одна наша близкая знакомая. Обещаю тебе, что за ночь картины никуда не денутся. А теперь пора спать. Не волнуйся, мы не уступили тебе нашей спальни. Мы всегда спим здесь.

Первое, что бросилось Даниелю в глаза, когда он вошел в соседнюю комнату, была неоконченная картина, которую Симон писал уже второй вечер.

— Что это за дом? — спросил он, остановившись у холста на мольберте.

— Это я пишу по памяти еврейское профессионально-техническое училище, где учился в юности.

— Ой! — воскликнул Даниель. — У меня совсем вылетело из головы, я привез тебе еврейский журнал с твоими стихами.

— С моими еврейскими стихами? — Симон смотрел на сына широко открытыми глазами.

— Ну да.

Даниель достал из портфеля пожелтевший журнал в тонкой красной обложке и подал его отцу:

— Мама сохранила.

Симон осторожно полистал пожелтевшие страницы журнала, смотрел на полузабытые письмена, как в солдатской синагоге смотрели вернувшиеся евреи на единственный свиток Святого писания, которое кто-то из них привез с собой из эвакуации и поместил в пустой разбитый ковчег Завета. Ох, сколько воды утекло с тех пор, как он опубликовал эти четыре стихотворения в тогдашнем еврейском литературном журнале, подумал Симон, не переставая листать журнал. Если судить по дате на обложке, было это сорок с лишним лет назад. Почти ровно столько, сколько не виделся он с Даниелем. Симону, едва только начал он читать, стало неловко перед сыном. Ведь читает он свои стихи по слогам, как ребенок, который только стал постигать азбуку и ждет, чтобы ему подсказали, поскольку запомнил еще не все буквы алфавита.

— Дай, папа, я прочту тебе стихи.

Симон перевел взгляд с пожелтевшего листа на своего сына:

— Ты умеешь читать по-еврейски?

— Дед меня учил.

— И ты понимаешь, что читаешь?

— Не все, но понимаю.

— А твои дети тоже умеют читать по-еврейски? И понимают?

— Понимать все понемногу понимают. Бабушка Берта, Берта Ионовна, когда была жива, разговаривала с ними по-еврейски. Но читать они не умеют. Единственный, кто умеет читать и почти все понимает, знаешь кто? Никогда не угадаешь.

— Наверное, твой первенец Мейерке. У него, говоришь ты, мать ведь тоже была еврейкой.

— Как раз не угадал, папа. Знаешь, кто знаток? «Половинка», как ты назвал его, мой мизинчик Павел. Откуда, как это к нему пришло, я и сам не представляю. Не все, папа, поддается, наверное, пониманию, и не на все, вероятно, есть ответ. Моих младших братьев Володю и Сервера и сестру Галину это все, как я понимаю, уже мало волнует, как и моего среднего парня Олега.

Но как раз Олег, судя по фотографии, более других двух сыновей похож на Даниеля и потому был более мил деду. Симону ужасно хотелось, чтобы то же самое, что сказал он сыну про двух его младших братьев, он мог бы сказать и о внуке, Олеге. А про двух младших его братьев Володю и Сервера он сказал Даниелю:

— Это не совсем так, сын мой. Володя и Сервер однажды были у меня недолго в гостях, и у нас как-то зашел об этом разговор. Завели его они, а не я. И вот я узнал, что они не пропускают у себя ни одного еврейского концерта и, как только в продаже появляются еврейские пластинки, тут же покупают. Я спросил у них: зачем это вам? Вы ведь все равно ничего не понимаете. Так знаешь, что они ответили? Мы не понимаем, но чувствуем. А это кое о чем говорит. Ты как считаешь?

— Не знаю, папа. Мне некогда о том думать. Скажи лучше, — Даниель приподнялся, — как у тебя со здоровьем, отец?

Глаза Симона Фрейдина тут же загорелись детской живостью.

— Ты не очень слушай, что Лида говорит о моем здоровье. Правда, к большому горному седлу хожу теперь редко, но у малого седла я еще довольно частый гость. Собирался пойти туда завтра.

— Я тоже пойду.

— Это не для тебя.

— Тебя смущает моя хромота? Бежать я не могу, но ходить могу сколько угодно. Возьмешь меня с собой завтра?

— Гляжу я на тебя, сын мой, и мне все еще трудно поверить, что это ты. Одно желание осталось у меня еще в жизни: чтобы ты, твои братья и твоя сестра приехали ко мне хотя бы на два-три дня. Не знаю, быть может, я этого не заслужил. Спокойной ночи. — Он поспешно вышел из комнаты и тихо прикрыл за собой дверь.

Пожелав спокойной ночи и жене, которая уже легла спать, Симон взял с собой журнал и альбом с фотографиями и забрался на кухню. Для Лиды это должно было означать: он пошел заниматься более важным делом, чем подготовка к лекции на курсах шоферов. А Лида уже с давних пор знала: он не переносит, когда пишет стихи или картины, если в комнате находится посторонний. Даже в те месяцы, что они снимали комнату, а было это еще прежде, чем они поселились здесь, в кооперативной квартире, она тоже не могла уговорить его не ждать, покуда соседи по коммунальной квартире лягут спать, а заниматься своим творчеством в комнате, хотя клялась, что свет ей не мешает.

Кухня их кооперативной квартиры была не намного меньше комнат. Два больших ее окна выходили во двор. Днем в ней было светлее, чем в комнатах, а ночью темнее. Матовый плафон висел высоко над головой, и лампа освещала больше потолок, чем стол. Без настольной лампы он еще кое-как мог бы обойтись, а обходиться без очков не может. А очки лежат в комнате, где спит Даниель.

Осторожно, на цыпочках, Симон прошел в переднюю комнату. Если бы Лида проснулась, то, наверное, окликнула бы его. Чуть приоткрыв дверь в другую комнату, Симон какое-то время прислушивался. Ему нечего было бояться, что своим появлением он разбудит сына, — Даниель спал крепко, но Симон остерегался сделать лишний шаг. Скоро глаза Симона так привыкли к темноте, что он сразу же отыскал очки и настольную лампу.

Перед тем как уйти, Симон ненадолго задержался. Стоял у изножья кровати и все смотрел на сына.

Симон не сводил с него взгляда и вместо пожилого человека с уже седеющей бородкой увидел перед собой Даниелку в детской кроватке в большой комнате мезонина. Он, наверное, никогда не привыкнет видеть в своем первенце деда, Даниель навсегда останется для него Даниелкой.

Когда на обратном пути Симон проходил переднюю комнату, ему показалось, что Лида не спит. Он ничем не выдал, что заметил это.