По ту сторону фронта - Антон Бринский

— Пустяки! Ошибка. С кем теперь не бывает?.. Только бы добраться до Ковеля — там разберут. Может быть, с вами же вернусь в Маневичи.

А сам тоскливо глядит на бегущие мимо леса и думает, мучительно думает: как бы вырваться? Ищет способов, ждет случая… И случай представился.

На полдороге остановились в каком-то хуторе кормить лошадей. Конвоиры зашли в хату, но не все: двоих оставили сторожить арестованного. Немного погодя один вышел:

— Идите и вы! И его ведите.

Развязали веревки. Как хорошо было расправить онемевшие руки и ноги!.. Снег захрустел под сапогами… И совсем-совсем рядом — темный весенний лес. В каких-нибудь пять минут можно добежать до него… Но конвоир подтолкнул на крыльцо:

— Иди, иди!

В хате полицейские чувствовали себя хозяевами:

— Грейся, бедолага!

На столе самогон, огурцы, сало.

— Он, наверно, есть хочет… Садись!

Покормили. Налили стакан самогону.

— А теперь спой. Эту, знаешь, «Згадай, козаче»… Очень у тебя душевно получается.

И Собысяк запел. Размякшие от тепла и самогона полицейские пьяно кивали головами. Один из них пытался подтягивать:

…Як мы с тобою кохалысь вдвох…

Но голос был хриплый, и слуху не хватало.

— Не мешай!

Неудачливый певец махнул рукой и, жалобно всхлипывая, уткнулся носом в стол.

— Эх!..

А Макс продолжал петь.

И снова ему сочувствовали:

— Хорошо поешь!.. Но из гестапо тебе все равно не вырваться. Там и разбираться не станут. Последний раз отдыхаешь по-человечески. Вот запряжем и…

И верно: запрягут, повезут… Чтобы как-нибудь затянуть время, Макс попросил позволения разуться. Снял сапоги и, протянув босые ноги к теплой печке, шевелил пальцами. Глянул в окно — и опять увидел тот же самый весенний лес. Как близко!.. Но, казалось, смерть подходит еще ближе. Конвоиры допили самогон.

— Обувайся, бедолага!

А сами заспорили о чем-то между собой.

Собысяк надел согревшиеся у печки носки, потянулся за сапогами, искоса взглянул на окно, на винтовки, стоявшие в дальнем углу. В хате тесновато. Стол. Табуретки… Измерив на глаз расстояние, выпрямился и вдруг всей тяжестью тела бросился в окошко. Он был силен, хорошо сложен и ловок, он был спортсменом. Но пробиться с одного рывка сквозь тесное окно деревенской хаты, сразу проломив стекло и деревянную раму, — это едва ли удастся и цирковому гимнасту. Максу удалось это только потому, что он всю тяжесть своего тела, всю силу своих мускулов, всю свою отчаянную жажду жизни и свободы вложил в этот прыжок. Зазвенело стекло, захрустело дерево, и вот — он уже на снегу. Не успев упасть, выпрямился, как стальная пружина, и, не оглядываясь, побежал в одних носках по колючему насту.

Конвоиры всполошились. Один, на какую-то секунду опоздавший схватить беглеца, высунулся в окошко и стал кричать что-то ему вслед. Винтовку взять он не догадался. Потом хлопнула дверь, и почти одновременно захлопали выстрелы. Собысяк инстинктивно нагнулся, споткнулся, и, может быть, это спасло его от пули.

Голоса и выстрелы ближе, но ветки первых кустов уже хлестнули по лицу, рванули одежду. Лесом бежать труднее, но зато преследователи не видят его. И он, не чувствуя боли от бесчисленных царапин и ушибов, чувствуя только смерть за плечами, а впереди — свободу и жизнь, стремительно продирается, прорывается среди стволов и кустов, поминутно меняя направление. Враги отстают, стреляют наугад, но выстрелы и крики преследующих словно подхлестывают беглеца.

Четыре километра гнались за Максом полицейские, а он около восьми километров бежал босиком по лесу, по талому снегу, по колючим веткам и кочкам.

Незнакомые хуторяне дали ему сапоги, пальто и хлеба на дорогу, зная о нем только то, что он убежал от фашистов. Ненависть к захватчикам роднила людей.

А еще через день он добрался до польской колонии Конинск и там организовал, скрываясь в лесу, партизанскую группу, в которой к концу марта было уже десять человек. Из этой группы вырос его отряд.

Такова история Макса. Но не только ее узнал я во время этой беседы. Интересуясь настроениями польского населения, я дал Максу прочесть воззвание Сикорского. Он поморщился:

— И то фашисты, и это фашисты. Нам нужна другая Польша.

И так уже в наших районах орудует Польская Организация Войскова. С гитлеровцами драться они не хотят, а силы собирают. Это против Красной Армии. Они рассчитывают, что и русские, и немцы ослабеют, истощатся, — тогда они будут разоружать отступающих фашистов, а Красную Армию сюда не пустят. Думают, что не пустят. В Луцке живет представитель лондонского правительства. Он присылал ко мне, предлагал перейти в их подчинение, но сами понимаете!..

Чувствовалось, что у него очень накипело на душе против политиканов, торговавших его родиной. Он прямо ставил вопрос об активной борьбе с Польской Организацией Войсковой. Конечно, по существу он был прав, нам с ней не по пути, но сейчас все внимание и все силы надо сосредоточить на борьбе с гитлеровцами. А с этими хитрыми политиками надо вести не менее хитрую политику, используя их для своих целей.

Я уже говорил, что Макс мне понравился, но партизан не имеет права доверяться первому впечатлению. Поэтому и вызвал лейтенанта Гиндина:

— Возьмешь две рапиды и пойдешь с поручиком Максом на дорогу Ковель — Сарны. Взорвете два эшелона и узнаете обстановку… Дополнительное задание: присмотрись к Максу. Мы обязаны проверять каждого нового партизана.

Только поздно ночью я освободился от всех этих дел и отправил радиограмму на Центральную базу.

«Прибыл к указанному месту. Приступил к работе. Изучаю обстановку. Возможности для работы большие. В ближайшие дни наведу порядок. Обстановку сообщу дополнительно».

Отряды Крука и Макса

Рано утром мы выехали из лагеря — я, Насекин, Анищенко и Яковлев верхами, а несколько бойцов на двух подводах. Нам, вновь прибывшим, надо было познакомиться с новыми местами и с новыми соседями. Солнце встало над лесом ясное, как и вчера. Таял туман по низинам. Походке было, что это не декабрь, а ранняя осень — погожее «бабье лето». Чистый и свежий воздух, по-осеннему прозрачные гулкие дали. Дышалось легко, и настроение у всех было хорошее, один только Насекин хмурился и молчал.

Четверть века назад места эти были фронтом. По восточному берегу Стохода тянулись русские окопы, а там, где проезжали мы, располагались ближние тылы. От блиндажей и землянок остались неровные ямы и бугры, поросшие травой и крапивой, какими-то кустиками и деревцами. После революции сюда заглядывали только лесники и охотники.