Лжедмитрий I - Николай Алексеев

— Думаешь, я спокоен? Ох, зело опасаюсь. Но уж коли сами Отрепьева на царство посадили, нам его и скидать. А может, ты, князь Василий Васильевич, нынче доволен, царь из рода холопского тебе по душе?

Голицын возразил сердито:

— Что мелешь, князь Василий Иванович?

Шуйский сказал миролюбиво:

— Не суди, разве я тебе в укор? Самого дрожь пробирает. Иной раз как придет на ум, чем все обернуться может, медвежья хворобь пробирает. Чать, не забылось, как на плахе по Гришкиной милости стоял.

— Эх-хе, понавел Отрепьев ляхов и немцев на Москву. Вона их сколь, да все приоружно.

— Люд московский на иноземцев озлился, бесчинствует шляхта, на постое хозяйское едят-пьют да женок хозяйских насилуют.

— Неспокойно, неспокойно на Москве. Стрелецким головам открыться бы, ась? Шерефедину и Микулину?

— Сказывают, стрелецкие полки Гришка велел из Москвы убрать.

— Вернуть бы! Да ко всему правду сказываешь, князь Василь Иванович. Челядь, коли ее атукнуть, аки стая псов на волков, кинется. Ударили б набатные колокола, а уж потом ничто не сдержит люд. Ярятся, что и говорить.

— То-то свадьбу Гришке устроим, когда ляхи и немцы пировать будут, — сказал Шуйский довольно.

Голицын нос отворотил, дурно пахнет у Шуйекого изо рта. Сказал:

— Не проведал бы о нашей затее Отрепьев либо Басманов, ино изопьем мук на дыбе.

— До поры о замысле никому ни слова. То же и стрелецким головам. Кто ведает, что они вытворят? Когда час пробьет, тогда и откроемся. Чую, недолго ждать осталось. Помоги, Господи!

— Удачи бы, — сказал Голицын. — Нет покоя на этом свете, то Бориска, теперь Гришка.

— Своего, боярского царя изберем.

— Ох, только бы не свести нам знакомство с палачами, — снова вздыхает Голицын.

— Не нагоняй страху, князь Василь Василич, — просит Шуйский. — Единой злобой держусь.

Зреет боярская крамола, вот-вот вспыхнет пламенем.

На Москве иноземцы хозяйничают, чинят народу обиды. Копит гнев московский люд, однако Отрепьев того не замечает. Басманов ему не раз говаривал:

— Ох, государь, нет у меня веры ни Шуйскому, ни Голицыну, ни многим иным боярам. Знаю я их, коварны. Седни у них одно на уме, завтра другое.

— Не посмеют злоумышлять против меня, своего государя, — отмахивался Отрепьев. — А в Голицыне сомнений не держу, он меня в малолетстве от Годунова спас и ныне слуга верный. Да и Шуйский пластом стелется.

За Сретенскими воротами, где конец городу, мастеровые поставили деревянную крепостицу. Невелика она, для забавы, но бревенчатые стены и башни, ров и палисады — все как настоящее.

Вздумал Отрепьев после свадьбы потешить гостей, панов вельможных и своих бояр, перед молодой женой побахвалиться, каков он в ратном деле.

На стенах крепостицы пушки. Медными зевами глядели они на Москву. Со всего города побывал люд у Сретенских ворот, на крепостицу глядел. Пополз слух: «Самозванец Москву стрелять намерился. На радость иноземцам, народ русский извести…»

От татарского ига не случалось на Руси, чтоб иноземцы над верой православной глумились.

В арбатской церкви пьяные шляхтичи сквернословили, шапок не снимали, а когда дьяк их выдворять принялся, они к нему с саблями, а старого попа за бороду оттаскали. Пожаловался он патриарху. Игнатий царю рассказал. Но Отрепьев виновных не искал, посмеялся:

— Веселые шляхтичи!

Позвал Григорий Отрепьев Басманова к Марине. Ее до свадьбы в монастыре поселили. Явились в обитель под вечер, с ними князь Адам Вишневецкий. Он государю и Марине на скрипке играл, песни пел. От того греховного срама монахини по своим кельям попрятались, словно сурки по норам.

Присел Басманов на край лавки, осмотрелся. Свечи горят, пахнет в келье топленым воском. В углу киот, лампада тлеет. Марина под образами сидит в креслице, в темных глазах огоньки бесовские, на устах улыбка. На одноногом столике узорчатая шкатулка, перламутром отделанная. Крышка откинута, и в ней золотые рубли тускло отливают. Пятьдесят тысяч подарил сегодня невесте Отрепьев. Он без стыда Марину голубит, бахвалится:

— Казна у меня богатая, пану Юрку дам сто тысяч!

У Басманова едва не сорвалось с языка насмешливое: «Дорого обходятся Мнишеки Москве, государь! По миру нас пустят». Однако сдержался. Басманов к царским разгулам привык, сам их не чурался. Знал Петр Федорович, не царевич перед ним, а беглый монах, однако, перейдя со стрелецким войском к самозванцу и открыв ему дорогу на Москву, он служил Отрепьеву верно. Полюбил Басманов самозванца. Какие речи на думе держит, польским языком, что русским, владеет и грамоты папы римского, писанные на латинском, читает легко! Такового не то что боярам, государям не дано было. Ни Грозный, ни Годунов не владели подобной премудростью.

Басманов — первый человек при самозванце, и кто ведает, имел бы он такую власть при Федоре Годунове или оттеснили его Голицын, Шуйские и другие князья древнего рода?

— Что молчишь? — подал голос Отрепьев. — Аль скучно? Черниц в монастыре сколь, а ты в заботе. — И рассмеялся, довольный.

Марине нравился Басманов. Он не то что Димитрий, — и рослый, и крепкий, и лицом красив.

Отрепьев нахмурился, разлил по серебряным чашам заморское вино, густое и красное, как кровь. Протянул Басманову:

— Пей!

Дождавшись, когда тот опорожнил чашу, указал на дверь:

— Убирайся! Все убирайтесь, вдвоем с Мариной останусь.

— Негоже, государь, — лавка под Басмановым жалобно скрипит. — Чать, в монастыре.

— Уходите! — зло крикнул Отрепьев и отвернулся.

Басманов пожал плечами, сказал Вишневецкому:

— Пойдем, князь. Слыхал государево слово?

На монастырском дворе шляхтичи в ожидании царя разожгли костры, иные в кельи к монахиням ломились.

Старая игуменья Анастасия, маленькая, костистая, бродила по монастырю, гремела посохом, бранила шляхтичей. В полночь затворилась с ключницей в келье.

На рассвете услышала: самозванец обитель покидает. Высунула голову в дверь, прислушалась — вдали стихал топот копыт. Выкрикнула вслед:

— Антихристу уподобился! — И на ключницу нашумела: — Чего ждешь? Ворота запри!

Повязав голову черным платочком, вошла в келью инокини Марфы:

— Сестра, не спишь?

Марфа на коленях поклоны отбивала, крестилась истово. Услышав голос игуменьи, поднялась.

— Великий грех на твоем сыне, сестра Марфа. Государево достоинство не блюдет.

— Царь перед единым Богом в ответе за свои деяния, мать Анастасия. Не нам судить государя.

Игуменья речь на иное повернула:

— Латинянка во всем виновата. Поговори с ней, сестра, а мы за царя помолимся. Не блюдет государева невеста монастырского устава, нашей трапезной чурается. Своих поваров держит. Срамно! У кельи день и ночь рыцарь стражу несет. И это в женской обители. Ай-яй!

Марфа проговорила:

— На этой неделе съедет Марина из монастыря в царские хоромы.

— Не заразил бы монахинь блуд государевой невесты… Молодые черницы на шляхтичей поглядывали, сама видела. — Постучала посохом о пол. — Наложу епитимью[28] на грешниц! Постом и молитвами изгоню из них бесовское вожделение!

Охая, уселась в креслице. Инокиня Марфа закрыла Евангелие, поправила огонек свечи. Пригорюнилась.

— И на мне грех, мать Анастасия. Как стоять буду перед Господом?

Свела брови на переносице, застыла.

— Облегчи душу, сестра Марфа, покайся! — просит игуменья.

Инокиня покачала головой.

— Нет, мать Анастасия, моя вина, мне и крест нести.

Отвернулась, больше ни слова. Игуменья сказала недовольно:

— Гордыня тебя обуяла, сестра Марфа!

Встала, обиженно поджала губы, покинула келью.

Мельнице на Неглинке у Кутафьей башни, срубленной из бревен, столько же лет, сколько и ее хозяину. От времени бревна почернели и с засолнечной стороны покрылись сырым мхом. Когда родился нынешний мельник, в тот год его отец построил эту мельницу.

От весны до поздней осени мельница бездействовала. Она выжидала своего часа, когда завертятся жернова и зерно нового урожая потечет горячей мукой. Но до того надо пережить лето и осень, да чтобы были они урожайными. Тогда из муки свежего помола напекут бабы духмяных хлебов с хрустящей корочкой, пирогов и куличей разных.

Покуда же Неглинка с высоты запруды лила воду на лопасти застопоренного мельничного колеса, и оно вздрагивало, как норовистый конь.

Старая мельница у старого хозяина…

Подперев кулаком щеку, Варлаам задумчиво смотрел на лучину. Береза горела ровно, падали угольки в железный поставец, шипели. За стеной шумела Неглинка, а в углу мельницы, подложив под себя домотканое рядно, храпел мельник.