О себе (сборник) - Эдвард Радзинский

Она. Та… «вечно юная» умерла вместе со своим знаменитым голосом и псевдонимом. И со своим временем. Осталась я, со своей настоящей и, слава Богу, никому не известной фамилией… Я надеялась, что они забыли меня за четверть века… Но сейчас в моде «ретро»… И предприимчивые прохиндеи, как мухи, кружатся надо мной… В эту игру они включили даже моих наивных детей… Недавно я болела — и дети подослали мне старого врача… Старый врач должен был породить во мне ностальгию по сцене. Он сделал вид, будто не знает, кто я. «Ах, как меня тревожит ваш голос и смех, — сказал он, приникая стетоскопом к моей увядшей груди. — Ах, как вы напоминаете мне мою любимую актрису… И куда она только делась?» И вот тут я схватила его зубами за ухо…

Голос. Хо-хо-хо!

Она. Когда я отпустила — как он бежал! Ха-ха!.. Послушайте, какого черта я болтаю с вами на эти банальные темы, а? Наверное, потому, что вас не вижу! Ха-ха! Как это все скучно! Какое счастье, что с той жизнью — покончено! Сегодня ночью я прощусь с последней привычкой из той жизни — всегда засыпать только в своей постели… Поверьте, соблюдать ее было нелегко… Но скольких искушений я избежала! Как говорил мой учитель: «Если хочешь разбить благонамеренное буржуазное искусство — веди жизнь благонамеренного буржуа». Ха-ха-ха! Черт возьми, сегодня я — как юная девушка, которая в первый раз готовится не ночевать дома. Ха-ха-ха! В честь этого события я и сделала себе подарок — «Ноктюрн» Шопена… А все-таки, почему я с вами столько болтаю? Может, голос из-под дивана напоминает Страшный суд?

Голос. Ах, лживая старуха! Неужели ты думаешь обмануть гения под диваном? Ты говорила: я рада, что ушла из театра… Что все прошло… А в это время твои ноги… твои старые ноги выделывали молодые, бесстыдные вензеля — и тянули, тянули тебя сами — к эстраде! (Вопит.) Лгите, люди! Но ваши ноги вас выдадут! Ноги — искренни!

Она. Немедленно! Замолчите!

Голос. Ну! Правду! Осмелись рассказать правду!

Она. А почему это я должна?..

Голос (перебивая). А потому что — «Страшный суд»!

Она. Ну, совсем «ку-ку»! Вас выметут завтра из-под дивана вместе с мусором! А может, вас вообще нет?

Голос. Правду! Правду! Правду! (Свистит.)

Она. Перестаньте вопить!.. (Подумав.) А, черт с вами! Провалитесь вы!.. Самые счастливые минуты за все эти годы — это… это когда раздавались звонки моих прежних, престарелых друзей — и они с трепетом просили подготовить их бездарных потомков показаться в театр! Сдерживая безумную радость — нехотя, капризничая, — я соглашалась! И наступало забытое счастье репетиций. Но все это было лишь увертюрой к счастливейшему дню — дню показа. В тот день я поднималась рано. Моя старая гримерша — безропотное создание, боготворящее меня всю жизнь, — покрывала мое лицо толстым слоем штукатурки. И я отправлялась в театр… Зачем? Чтобы «подыграть» во время показа очередному бездарному ученику… А на самом деле? Чтобы только выйти, выйти вновь на сцену! Ах, кого я только не «подыгрывала» в последние годы… Клеопатра… Офелия… Джульетта!. Я представляю, как они сидели в зале, зажав рты, чтобы не расхохотаться… Но я возвращалась домой — и ждала! Ждала звонка! Они должны были понять, что я еще живая, что я — гожусь!.. Но они не звонили!

Голос. А если бы позвонили?

Она. Я отказалась бы! Я все равно отказалась бы! Но они должны были позвонить. Бедная гримерша — как я изводила ее в эти дни!

Голос. Значит, я прав! Ты хочешь играть… (Торжественно.) А сейчас я предложу тебе сыграть!

Она. Никогда не думала вернуться на сцену в Доме для престарелых. Ха-ха-ха! (Как бы шутя, но с нетерпением.) И кого же сыграть?

Голос. Ее! Ее — которая в старости вспоминает всю свою жизнь.

Она (совсем нетерпеливо). Кого — ее? Совсем «ку-ку»?

Голос. Две женщины определили Федину жизнь… И обе дожили до глубокой старости. Одна — его юная жена, несравненная Анна Григорьевна! Лучшая из жен в российской литературе. «Этой отваги и верности перевелось ремесло — больше российской словесности так никогда не везло…» И другая — безумная страсть его через всю жизнь, сладчайшая мучительница Аполлинария Суслова… Ты найдешь ее во всех… моих… то есть Фединых романах: это она — Настасья Филипповна… она — Грушенька… И наконец, она… тут даже имя оставлено — Полина из «Игрока»… Книга, которую ты швырнула мне в голову! Ах, старуха… Как мне нужно, чтобы ты представила минувшее… И тогда… (кричит) меня перестанет мучить по ночам неясность воспоминаний… и вызывать припадки!

Она. Как я поняла, вы хотите, чтобы я сыграла пьесу «Женщины Достоевского»?.. (Со смешком.) Но я никогда не слышала, что такая пьеса есть.

Голос (шепчет). Но будет… Я ведь гений…

Она. Значит, вы ее напишете? Под диваном?

Голос. А почему под диваном писать нельзя, а на диване — можно?.. Ах, старуха, в этой пьесе мне писать ничего не придется. (Шепчет.) Дневники есть… подлинные! Полиньки Сусловой и Анины — воспоминания… Их ты и сыграешь!

Она. А где мы возьмем здесь все эти дневники?

Голос. Со мной они, старуха! Всегда со мной… Под диваном лежат. Это — вечная моя… то есть Федина, привычка! Федя Достоевский всегда возил с собой свои любимые книги — Евангелие и «Дон Кихота». И я вот тоже! Воспоминания эти с собой всегда вожу; я из-за этих книг даже от любимого кота отказался… Я все в них наизусть знаю… Я многое помню (шепчет) до сих пор! Ну, согласна, что ли?

Она (не знает, как вести себя в этой странной, волнующей ее ситуации, и решает все обратить в шутку; кокетливо). Ни за что! Я не люблю играть пьесы с двумя главными женскими ролями!.. Ха-ха-ха!.. Знаете, когда я только поступила в театр, прежняя премьерша, на все роли которой я была назначена, встала в кулисе… И когда я проходила на сцену, она молча и больно щипала меня… У меня зад был просто голубой от синяков.

И хотя мой тогдашний муж умирал от ревности — я ее не выдала! Потому что я — такая же! Я — собственница! Я даже гримерше своей запрещала гримировать других актрис! Ха-ха-ха!

Голос (серьезно). В твоей пьесе будет только одна женская роль… Ты должна сыграть ту, на кого так похожа… (Кричит.) Красавицу! Аполлинарию Суслову!.. Ее дневники ты мне представишь!

Она. Ха-ха-ха!

Голос. Не надо смеяться… Не надо со мной как с сумасшедшим… (Громким шепотом.) Ты ведь уже поняла, кто здесь, под диваном. (Замолчал. Потом почти жалобно.) Узнала? (Помолчав.) Это я — Федя…

Она (почти шепотом). Какой… Федя?

Голос (совсем тихо). Достоевский… Федя.

Она (стараясь смеяться). Ха-ха… (Замолчала. Потом, тихонечко кружась.) «Мы были на бале… на бале… на бале…»

Голос. «… И с бала нас прогнали! Прогнали по шеям!»

Внезапно Старая актриса замирает и опускается на пол.

Прошло несколько дней. Та же гостиная. Бородатый человек средних лет сидит на диване и глядит перед собой тяжелым, напряженным взглядом. Появляется Старая Актрисас книгами в руках. Она в изумлении глядит на странного субъекта, но тот будто не замечает ее. И вдруг Он начинает говорить — безостановочно и куда-то в пространство.

Он. Вы пришли навестить старого джентльмена под диваном? (Кричит.) Эй, старый клоун! Драчун! Эпилептик!.. Молчит!.. Ты будешь отвечать?.. Опять молчит! Может, окочурился? Говорят, неделю назад сюда пришла какая-то древняя раскрасавица с прелестным овалом лица…

Она. Я бы сказала — обвалом лица… Ха-ха-ха!

Он (будто не слыша). Ну, старый ловелас клюнул на ее антикварные прелести. А она возьми да грохнись в обморок. И на неделю исчезла… А он не выдержал разлуки — и, видать, предпринял путешествие по Пржевальскому… Хо-хо-хо!

Она. Ха-ха-ха! (Изумленно.) Это… вы?!

Он. А это — вы… Самая пора прочесть стихи: «Я встретил вас, и все былое в отжившем сердце ожило…»

Она. Почему вы покинули ваше оригинальное гнездышко? (Передавая книги.) Спасибо за книги!

Он. Мегафон изъяли. А без мегафона трудно общаться с внешним миром… Человечество еще только приспосабливается к жизни под диваном… Пришлось вот лезть наверх — в толпу!

Она. Но вы — совсем молодой!.. Как вы очутились в этом доме?

Он. Пардон, старуха: этот дом — для (с ударением) инвалидов и престарелых. Я — эпилептик, то есть? Полноправный инвалид, член дома!.. А здорово ты грохнулась!.. Гляжу, кружится, как молодая коза, и — бац!