Земля, до восстребования - Евгений Воробьев

В Италии тюрьмы вообще не отапливаются - там нет печей, нет труб, нет батарей центрального отопления, ничего, к чему можно было бы в поисках тепла прикоснуться иззябшими пальцами. Ни один дымок не подымается над тюремными зданиями в зимние дни. Только в канцелярии, в лазарете и, конечно, в кабинете директора можно увидеть кафельную печку или скальдино, в которой милосердно тлеют угли. Нужно до мозга костей прозябнуть в неотапливаемом каменном мешке, чтобы понять, какое это испытание. И голод сильнее дает себя чувствовать, когда мерзнешь. Гнилая сырость трехсот итальянских зим впиталась, въелась в камень тюремных стен, чтобы обдавать узников Кастельфранко стылым дыханием. А что хорошего можно было, собственно говоря, ждать от основателя крепости папы Урбана VIII, если этот милый папа отверг систему Галилея и проклял его самого?!

Конечно, в тюрьмах Южной Италии, где-нибудь в Сицилии или по соседству с ней, узники не так мерзнут в зимние месяцы. Но на севере страны суровая зима приносит страдания.

На этот раз секретарша "Эврики" просила капо диретторе, в связи с плохим здоровьем заключенного Конрада Кертнера, разрешить ей отправить к рождеству посылку весом в 7 килограммов. Разрешение было дано. Или поведение Кертнера, с точки зрения администрации, стало лучше, или здоровье его стало хуже, или капо диретторе, помня хорошенькую посетительницу, не хотел выглядеть в ее глазах злым чиновником. Она не поскупилась в прошении на самые любезные приветы и пожелания капо диретторе, которого благословляла в своих молитвах и благодарила за помощь в выполнении своего служебного и христианского долга.

В письме от 25 февраля 1939 года вновь много цензорских помарок, а прочесть можно вот что:

"...Здесь зима почти прошла, к счастью. Вы не можете представить, как меня угнетает холод с тех пор, как я в заключении. Я страдал от холода уже в Риме. Однако температура Рима не может быть никак названа низкой. Представляете себе, как я стал чувствителен к холоду!

Я знал холода в моей жизни. Бывали морозы, да какие - сорок градусов ниже нуля. Но, по правде сказать, никогда не страдал так, как здесь, хотя температура еще ни разу не опускалась ниже 5 - 7 градусов. На это, по-видимому, влияют условия существования. Хорошо, однако, что я сейчас гарантирован от замерзания до октября, это уже кое-что. Хотел бы знать, уважаемая синьора, нашли ли Вы новую работу?

Заранее благодарный, приношу наилучшие пожелания.

К. К.".

Холодная зима 1938 - 1939 годов пагубно отразилась на здоровье Кертнера. Скарбек и Гри-Гри узнали через Орнеллу, что болезнь Этьена часто обостряется, уже несколько раз он лежал в тюремном лазарете.

6 марта 1939 года о своей болезни написал и сам Этьен:

"Врач снова прописал мне рыбий жир, но не чувствую никакого улучшения. С месяц уже, как у меня болит грудь, и боль не унимается, несмотря на то, что свыше двух месяцев принимаю это неприятное лекарство. Догадываюсь, что начинается чахотка".

Но дело не только в содержании последнего письма. Джаннина первая обратила внимание на то, что письмо написано каким-то изменившимся почерком, можно подумать, оно написано дрожащей, старческой рукой. Или из-за нарывов на руках Кертнеру трудно держать перо? Или он писал, не снимая шерстяных перчаток? Или отныне вообще изменился его почерк?

А из письма, отправленного раньше, явствовало, что Кертнеру снова делают уколы, но, несмотря на полный повторный курс, боль под лопатками не прошла, а, наоборот, усилилась. Профессор Симонини из Модены выписал рецепт на новое лекарство. Кертнер не обольщается чудодейственной силой нового лекарства и смотрит на свое здоровье с трезвым скептицизмом.

По-видимому, расходы на лекарства основательно истощили и без того тощий бюджет Кертнера.

"Представьте себе условия, в которых я сейчас нахожусь, - сообщал Кертнер 22 марта 1939 года. - На питание не могу тратить даже одну лиру в день и вынужден довольствоваться значительно меньшим...

Имеется ли в магазине книжного издательства Цаникелли в Болонье книга Мортара "Перспективы" и сколько она стоит? Согласитесь, что в моем теперешнем положении терять перспективы никак нельзя.

В ожидании ответа почтительно приветствую Вас.

К. К.".

84

Дни складывались в недели, недели в месяцы, месяцы в годы. Иногда неделя пролетала как один день, а иногда растягивалась, будто это вовсе не неделя, а месяц. Однако разве на свободе у Этьена так не бывало? Но в житейской толчее и сутолоке разномерность времени не так заметна.

О чем бы Этьен ни думал, он, так же как Бруно, как другие, все подсчитывал - сколько времени просидел и сколько еще предстоит пробыть в заточении. Он неизменно возвращался мыслью к тюремному сроку. Вопрос о времени стал основой его существования, и отвлечься от каждодневных подсчетов было невозможно.

С тех пор как Кертнера разлучили с пространством, время представлялось ему как нечто материальное.

Он когда-то читал у Манна, не помнил, у которого из братьев, у Томаса или у Генриха, рассуждения о быстротечности и неподвижности времени. Пожалуй, верно, что время при непрерывном однообразии - когда один день похож на все другие и все дни похожи на один - претворяется в пустоту. Самая долгая жизнь при унылом однообразии и монотонности может быть прожита как короткая. А что такое непрерывная тоска? Не что иное, как болезненное восприятие пустого, никчемного, быстротечного времени.

Изжить, быстрее изжить месяцы, годы и при этом остаться в живых самому, не отупеть и не сойти с ума!

Сколько дней отсидел и сколько дней осталось? Миновало "звериное число": он отсидел 666 дней.

Затем он отметил два года со дня своего ареста. Но все равно оставалось сидеть в тюрьме массу времени, отчаянно и непоправимо далека оставалась дата освобождения. И годы, проведенные в тюрьме, никак не облегчали угнетенного состояния. Теперь он отчетливее представлял себе, какими бесконечно мучительными будут все будущие тюремные годы, потому что знал, какими были минувшие. И понимал, хорошо понимал, что те и эти годы одинаковые, а сил для того, чтобы пережить остающиеся годы, остается все меньше.

Кертнер вел все арифметические подсчеты и для своего друга Бруно, у того перспектива лучше. Он хотя бы мог твердить себе мысленно или вполголоса: "Было больше, чем осталось, было хуже, чем теперь". Бруно переступил через ту критическую точку, когда реже считают - сколько уже просидел, а чаще подсчитывают - сколько осталось сидеть. Арифметика служила ему утешением, скоро мерой тюремного времени станут для него только месяцы, а затем недели и дни. Кертнер помнил с точностью до одного дня, сколько осталось сидеть каждому из его соседей по камере, и одним завидовал, а тем, кто пересидит его в тюрьме, - сочувствовал.