Похождения Жиль Бласа из Сантильяны - Алан-Рене Лесаж

Одно обстоятельство послужило для меня особенным поводом к тщеславию. Король, которому герцог расхвалил слог своего секретаря, полюбопытствовал познакомиться с образчиком моего творчества. Министр приказал мне захватить каталонскую роспись, повел меня к монарху и велел прочесть вслух первое исправленное мною донесение. Сперва я смутился перед его величеством, но присутствие министра вскоре меня ободрило; я прочел свое произведение, которое король прослушал не без удовольствия. Государь даже изволил сказать, что он мною весьма доволен, и поручил первому министру позаботиться о моем благополучии. Гордость моя от этого отнюдь не уменьшилась, а разговор, который произошел у меня несколько дней спустя с графом Лемосом, окончательно вскружил мне голову честолюбивыми мечтами.

Я отправился к этому вельможе от имени его дяди и, застав его в апартаментах инфанта, вручил ему верительную грамоту, в которой герцог писал племяннику, что он может быть со мною вполне откровенен, так как я посвящен в его намерения и избран им в качестве их обоюдного посланца. Прочитав эпистолу, граф отвел меня в покой, где мы заперлись, и там этот молодой сеньор держал мне следующую речь:

— Раз вы пользуетесь доверием герцога Лермы, то я не сомневаюсь в том, что вы его заслуживаете, а потому и сам могу вполне на вас положиться. Знайте же, что дела обстоят как нельзя лучше. Инфант отличает меня среди прочих сеньоров, состоящих при его особе и старающихся снискать его благосклонность. Сегодня утром у меня был с ним конфиденциальный разговор, из которого я усмотрел, что принц, по-видимому, огорчен скупостью короля, препятствующей ему следовать великодушным велениям своего сердца и даже поддерживать образ жизни, подобающий его положению. На это я не преминул выразить его высочеству свое сочувствие и, воспользовавшись моментом, обещал принести завтра к утреннему приему тысячу пистолей в ожидании более крупных сумм, которыми обязался снабжать его впредь. Принц весьма обрадовался моему обещанию, и я уверен, что приобрету его расположение, если сдержу свое слово. Передайте, — добавил он, — моему дяде обо всех этих обстоятельствах и приходите сегодня вечером сообщить мне, каково его мнение.

Граф Лемос отпустил меня после этой речи, и я тотчас же отправился к герцогу Лерме, который, выслушав мое донесение, послал к Кальдерону за тысячью пистолями. Получив вечером эти деньги, я понес их к графу и по дороге рассуждал сам с собой:

«Да, да, теперь я понимаю, в чем заключается надежное средство, с помощью которого министр намерен добиться успеха. Он прав, черт подери! И судя по всем данным, эта расточительность его не разорит. Догадываюсь, из чьих сундуков он черпает эти полновесные червонцы; но, в сущности, разве несправедливо, чтобы отец содержал сына?»

Когда я расставался с графом Лемосом, он шепнул мне:

— До свидания, милейших наш наперсник! Должен еще вам сказать, что инфант не совсем равнодушен к прекрасному полу. Необходимо, чтоб при первой же нашей встрече мы побеседовали об этом: предвижу, что мне скоро придется прибегнуть к вашему содействию.

Возвращаясь к себе, я размышлял об этих далеко не двусмысленных словах, наполнивших радостью мое сердце.

— Ах, черт подери, — воскликнул я, — неужели мне суждено стать Меркурием наследника престола!

Я не вдавался в рассуждения о том, хорошо ли это или дурно; высокое положение августейшего сердцееда заглушило во мне нравственные принципы. Какая честь быть министром забав у принца крови!

«Полегче, сеньор Жиль Блас, — скажут мне, — ведь вам предстояло быть только вице-министром».

Готов с этим согласиться: но, по существу, обе должности одинаково почетны; разница только в барышах.

Ах, сколь я был бы счастлив, исполняя эти благородные поручения, с каждым днем входя все больше и больше в милость к первому министру и лаская себя самыми радужными надеждами, если б мог быть сыт одним только тщеславием! Прошло уже более двух месяцев, как я отказался от своей великолепной квартиры и снял крошечную меблированную комнату, из самых скромных. Это меня огорчало, но так как я уходил с раннего утра, а возвращался домой только чтоб переночевать, то терпеливо нес свой крест. Целый день я проводил на сцене, т. е. у герцога, разыгрывая роль важного сеньора. Но как только я попадал в свою конуру, сеньор испарялся, и его место заступал бедный Жиль Блас без гроша денег и, что еще хуже, без всякой возможности их раздобыть. Не говоря о том, что гордость мешала мне признаться в своей нужде, я к тому же не знал никого, кто мог бы мне помочь, кроме дона Наварро, знакомством с которым я так пренебрег с тех пор как попал ко двору, что не смел теперь к нему обратиться. Мне пришлось продать свои вещи одну за другой и оставить себе только самое необходимое. Я перестал ходить в трактир, так как у меня не было, чем заплатить за обед. Как же я поддерживал свое существование? Не скрою этого от вас. Каждое утро нам приносили в присутствие на завтрак крошечный хлебец и наперсток вина: вот и все, что давал нам министр. За весь день я питался только этим, а вечером по большей части ложился без ужина.

Таково было положение человека, блиставшего при дворе, где ему надлежало вызывать не столько зависть, сколько сожаление. Но в конце концов я уже не мог дольше выносить лишений и решил сообщить о них герцогу, как только найду подходящий случай. К счастью, он представился в Эскуриале, куда король и инфант отправились несколько дней спустя.

ГЛАВА VI

Когда король пребывал в Эскуриале,155 то все, кто находился в свите, содержались на его счет, а потому я не испытывал в это время никакой нужды. Я спал в гардеробной подле герцогской опочивальни. Однажды утром, встав, по Своему обыкновению, на рассвете, этот министр приказал мне взять письменные принадлежности и бумагу и последовать за ним в дворцовый сад. Мы уселись под деревьями, и по приказу герцога я принял позу человека, пользующегося своей шляпой в качестве пюпитра; сам он, держа в руках бумажку, притворялся, будто читает ее. Глядя на нас издали, можно было подумать, что мы заняты весьма важными делами, а на самом деле мы болтали о пустяках, которые его светлость отнюдь не презирал.

Прошло уже более часа, как я развлекал герцога разными шутками, черпая их из своей игривой фантазии, когда две сороки уселись на деревья, бросавшие на нас свою тень. Они принялись так громко стрекотать, что привлекли наше внимание.

— Эти птицы, по-видимому, повздорили, — заметил герцог. — Хотел бы я знать причину их ссоры.

— Желание вашей светлости, — отвечал я, — напомнило мне одну индийскую басню, которую я вычитал у Бидпаи156 или какого-то другого баснописца.

Министр пожелал узнать ее содержание, и я рассказал ему следующее:

— В Персии некогда царствовал один добрый государь, который не обладал достаточными способностями, чтоб управлять страной, а потому возложил все заботы об этом на великого визиря. Сей министр, по имени Аталмук, был человеком весьма одаренным. Бремя управления столь обширной монархией нисколько его не тяготило, и при нем всегда царил мир. Благодаря его стараниям подданные прониклись любовью и уважением к царской власти и нашли в визире, преданном своему государю, любящего отца. В числе секретарей Аталмука был молодой кашмирец, по имени Зеангир, которого он любил больше других. Он находил удовольствие в беседе с Зеангиром, брал его с собой на охоту и не скрывал от него даже самых тайных мыслей. Однажды, когда они охотились вместе в каком-то лесу, визирь увидал двух воронов, каркавших на дереве, в сказал своему секретарю:

— Мне бы очень хотелось знать, о чем разговаривают эти птицы на своем языке.

— Господин, — отвечал кашмирец, — ваше желание может быть исполнено.

— Каким же образом? — спросил Аталмук.

— А вот как, — возразил Зеангир. — Один дервиш-чернокнижник обучал меня птичьему языку. Если вам угодно, я подслушаю разговор этих птиц и повторю вам слово в слово то, о чем они беседуют.

Визирь согласился. Тогда кашмирец подошел поближе к воронам и притворился, будто внимательно их слушает, а затем, вернувшись к визирю, сказал:

— Поверите ли вы, господин мой, что их разговор касается нас.

— Быть не может! — вскричал визирь. — И что же они говорят?

— Один из них, — продолжал Зеангир, — сказал: «вот он сам, этот великий визирь Аталмук, этот орел-покровитель, расстилающий свои крылья над Персией, как над родным гнездом, и пекущийся неустанно об ее неприкосновенности. Он охотится в этом лесу с верным своим Зеангиром, дабы отдохнуть от тягостных трудов. Сколь счастлив этот секретарь, служа господину, осыпающему его милостями!» — «Не торопитесь, — прервал его второй ворон, — не торопитесь превозносить счастье этого кашмирца. Правда, Аталмук беседует с ним запросто, удостаивает его своего доверия, и я не сомневаюсь, что он намеревается доставить ему высокую должность, но до тех пор Зеангир успеет умереть с голоду. Бедняга живет в крохотной меблированной комнатушке и нуждается в самом необходимом. Словом, он ведет самую жалкую жизнь, но никто при дворе этого не замечает. Великому визирю не приходит в голову осведомиться о том, хороши ли или плохи его дела, и, довольствуясь своим благоволением к нему, он оставляет его в когтях бедности».