Последний римский трибун - Эдвард Бульвер-Литтон

Окна залы были отворены, и Риенцо вошел в нее с балкона. Он тотчас же пошел в оружейную и из разных предметов оружия выбрал тот, который он имел на себе, когда около восьми лет назад выгнал баронов из Рима. Он надел кольчугу, оставив открытой только голову, и, взяв со стены большое римское знамя, вернулся опять в залу. Никто с ним не встретился. В этом огромном здании сенатор был один, за исключением арестантов и одного верного сердца, о присутствии которого он не знал.

Толпа приближалась уже не в равномерном порядке, а поток за потоком, и это яростное море принимало новые притоки из улиц и переулков, из дворцов и хижин. Многочисленность этих людей возбуждала их страсти, и они приближались – мужчины и женщины, дети и злые старики – во всей мощи возбужденной, выпущенной на волю и ничем не удерживаемой физической силы и грубой ярости. «Смерть изменнику! Смерть тирану! Смерть тому, кто наложил подать на народ!» «Mora l'traditore che ha fatta la gabella! – Mora!» Так кричала толпа, таково было преступление сенатора! Они перелезли через низкие палисады Капитолия; одним внезапным приливом наполнили обширную площадь, которая с минуту тому назад была так пуста, а теперь кишела людьми, жаждущими крови!

Вдруг наступила мертвая тишина; на балконе показался Риенцо. Голова его была обнажена, и утреннее солнце освещало его величавый лоб и волосы, преждевременно поседевшие в заботах о благе этой безумной черни. Он стоял бледный, выпрямившись во весь рост, и в его чертах не было ни страха, ни гнева, ни угрозы, а только глубокая скорбь и высокая решимость. На минуту толпа почувствовала стыд и благоговение.

Сенатор указал на знамя, украшенное девизом и гербом Рима, и начал:

– Я – тоже римлянин и гражданин. Выслушайте меня!

– Не слушайте его! Не слушайте! Его коварный язык обморочит нас! – вскричал кто-то громче его, и Риенцо узнал голос Чекко дель Веккио.

– Не слушайте его! Прочь тирана! – вскричал более пронзительный и молодой голос; Риенцо взглянул: возле кузнеца стоял Анджело Виллани.

– Не слушайте его! Смерть убийце! – вскричал голос вблизи, и из-за решетки соседней тюрьмы устремился на сенатора подобный глазу тигра, сверкающий, мстительный взгляд брата Монреаля.

Тогда от земли к небу поднялся рев черни:

– Прочь тирана, который наложил подать на народ!

Град камней застучал по кольчуге сенатора, но он не шевелился. Ни один мускул его не обнаружил страха. Он был убежден в удивительной силе своего красноречия, лишь бы только выслушали его. Это вдохновляло его надеждой, и он стоял, негодующий и решительный, углубясь в свои мысли. Но это самое красноречие в настоящую минуту было самым страшным его врагом. Предводители толпы боялись, что народ его выслушает. «Без сомнения, – говорит один современный биограф, – если бы он только заговорил, то изменил бы их всех и дело было бы испорчено!»

Уже солдаты баронов присоединились к толпе и стали помогать ей оружием более смертельным, чем камни. Дротики и стрелы засвистели в воздухе. Раздался крик: «Принесите факелы!». Красный огонь их, боровшийся с солнечным светом, заволновался и Задвигался взад и вперед над головами толпы, как будто бы выпущенный в толпу сонм демонов. У больших дверей Капитолия наскоро было набросано множество соломы и дров, и внезапно вверх поднялся дым, мешая натиску осаждающих.

Риенцо уже не было видно. Стрела пронзила его правую руку, державшую римское знамя, ту руку, которая дала конституцию республике! Он удалился в пустую залу.

Он сел; из глаз его брызнули слезы. Это не были слезы слабости, но слезы, проистекавшие из более возвышенного источника; слезы, приличные воину, когда его оставляет войско, – патриоту, когда его соотечественники стремятся к своей собственной погибели, – отцу, когда против него восстают собственные, любимые им дети... Они облегчили его, но вместе с тем ожесточили его сердце!

– Довольно, довольно! – сказал он, вставая и презрительно отирая увлажненные глаза. – Я рисковал, подвергался опасностям и довольно работал для этого малодушного и выродившегося племени. Я обману их злобу. Отказываюсь от мысли, которой они так мало достойны! Пусть Рим гибнет! Наконец я чувствую, что я благороднее моих соотечественников. Они недостойны такой высокой жертвы!

При таком убеждении смерть потеряла весь благородный вид, в каком представлялась ему, и он решился обмануть своих неблагодарных врагов, посмеяться над их бесчеловечной яростью, сделав попытку к спасению своей жизни. Он снял с себя оружие; его ловкость, проворство, хитрость возвратились к нему. Деятельным умом своим он начал придумывать, как бы ему переодеться и уйти, он оставил залу, прошел через другие более скромные комнаты, предназначенные для слуг и наемников, нашел в одной из них грубый костюм служителя, надел его, положил на голову кое-какие вещи, принадлежавшие дворцу, как будто желая похитить их, и сказал со своим прежним саркастическим смехом:

– Когда все другие друзья оставляют меня, то я, конечно, могу оставить самого себя! – Затем он стал ждать удобного случая.

Между тем пламя разгоралось сильнее и сильнее; наружная нижняя дверь уже совсем сгорела, из оставленной им комнаты хлынул огонь с клубами дыма, дерево трещало, свинец расплавлялся, ворота падали с шумом; для всей толпы был открыт страшный вход, гордый Капитолий Цезарей готов был пасть! Теперь нельзя было терять времени! Риенцо прошел через пылавшую дверь, через дымившийся порог, невредимо пробрался за внешние ворота и очутился среди толпы.

– Внутри есть что пограбить, – сказал он на римском patois окружающим, скрывая лицо под своей ношей. – Suso, suso a gliu traditore!

Чернь бросилась мимо него, он пошел дальше, добрался до последней лестницы, спускающейся к открытым улицам, он был уже у последних ворот, видел перед собой жизнь и свободу...

Один солдат (принадлежавший к его собственным телохранителям) схватил его:

– Стой! Куда идешь?

– Смотрите, как бы сенатор не ушел переодетый! – вскричал голос сзади. Это был голос Виллани. Ноша, скрывающая лицо Риенцо, была сброшена им с головы; – он был открыт!

– Я сенатор! – сказал он громко. – Кто смеет трогать представителя народа?

В одно мгновение вокруг него собралась толпа. Сенатора быстро потащили к площади Льва. При сильном свете трескучего пламени серый памятник пылал, как будто сам был огненный!

Придя туда, толпа расступилась, устрашенная важностью своей жертвы. Молча стоял он и оглядывался вокруг. Ни засаленная одежда его, ни ужас этой минуты, ни гордая печаль о том, что он открыт, не могли лишить его осанку величия и ободрить собравшиеся и смотревшие на него тысячи народа. Весь Капитолий, объятый пламенем, с ужасным великолепием освещал необозримую массу людей. По длинной перспективе улиц тянулись огненный свет и плотная толпа черни, заканчивающаяся сияющими знаменами Колоннов, Орсини, Савелли! В Рим вступали действительные тираны этого города! Когда в горящем воздухе раздался звук их приближающихся горнов и труб, то смелость, казалось, возвратилась к черни. Риенцо начал говорить; первое слово его было сигналом для его смерти.