Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы - Павел Нилин

2

На широкой полукруглой поляне среди шалашей и землянок, укрытых дубовыми ветками, уже жарко пылают костры. И над каждым свисают с толстых треног огромные котлы, в которых варится — можно угадать по запаху баранина с картошкой.

И тут же, чуть подальше, в еще густом предутреннем тумане, пасутся, щиплют мокрую, тронутую первым морозцем траву короткохвостые мохнатые овцы. На них начальственно по-немецки — «цурюк!», «во вильст ду хин?» покрикивает немолодой пленный австриец в засаленном, мышиного цвета мундире.

Еще издали разглядев Михася и Мамлоту, австриец берет под козырек и старается по-военному щелкнуть каблуками.

— А-а, — кивает Михась. — Гутен морген.

— Гутен морген, — опять берет под козырек австриец. И с трудом выговаривает: — Добрая будра.

— Не будра, а — утро. Понятно — утро?

— Бутра, — охотно напрягается австриец.

— Ведь сколько воюешь у нас, — смеется Мамлота, — а запомнить не можешь — утро. Я говорю — дубист шон ланге. Давно, говорю, воюешь у нас. Понял? Геген унз, против нас. Ин унзер ланд, на нашей земле...

Мамлота показывает, как берут на изготовку автомат и веером, прижимая к животу, стреляют.

— Ой, найн, их бин найн, нет военный, — смеется и австриец. — Их бин каин зольдат мер. — И показывает на овец: — Их бин дизен шафен шеф.

— Ты слышишь, Михась, чего он говорит? Понимаешь? Он говорит: я теперь не военный, не солдат. Я только начальник над этими овцами. Овечий начальник, шафен шеф.

— Так-то лучше. Не так чтобы опасно, — улыбается Михась.

А австриец показывает куда-то вдаль, прикладывает ладони рупором ко рту и трубит, подражая ходу поезда: «Ту-ту-ту». Потом делает испуганные глаза и произносит, как бы что-то отрубая: «Бам, бам, бам! Шреклих!»

— Чего это он показывает?

— Неужели не понимаешь? Он думает, предполагает, что ты сейчас идешь подрывать железную дорогу. Представь, какой сообразительный. Он уже угадал, что ты — подрывник. Или это ты ему объяснил?

— Зачем это я буду ему объяснять? — пожимает плечами Михась. И кричит австрийцу: — Найн, их шпацире. Я просто гуляю.

— Филь фернюген, — почтительно кланяется австриец. И улыбается хитро.

— И как вы его тогда не зашибли, в такой свалке? — удивляется Мамлота.

— Случайно. Он же был безоружный.

— Как безоружный? Его автомат сейчас у Митьки...

— Ну да, у Митьки Стынина. Ох, Митька — это сумасшедший сибирячок! Он прямо с ходу тогда столкнул австрийца в овраг. А я у него вырвал автомат. И вот такой нож! Правда, Митька хотел его еще камнем по башке. Но я не дал. Я вижу — овцы. И он, правильно, и тогда был ихний шафен шеф. Если б мы его зашибли, мы бы ни за что всех овец оттуда не вывели. Он сам их погнал в нашу сторону. Правда, ему Лида Савичева помогала. Это ведь его баранина варится, — кивает Михась на котлы. — А у меня вот такое цыганское счастье. Как у нас ничего нету или одна картошка и конина, я все время здесь нахожусь. Как начнут готовить хорошую еду, вроде баранины, мне опять надо уходить...

— Ты и сегодня мог бы хорошо позавтракать, если б не разлеживался да не устраивал дискуссию. Ведь я тебя еще когда разбудил. А сейчас — некогда. Человек ждет.

— Ничего, он подождет, — неожиданно говорит Клавка. И откуда она опять появляется? — Подождет он. Подождет. Ничего ему не сделается. А ты покушай, Михась. Это, можно сказать, твоя баранина. И австриец твой.

— Это уж, если на то пошло, наш общий с Митькой австриец, — веселеет Михась. — Даже больше Митькин, чем мой...

— Митька Стынин уже загорает, — хохочет Клавка. — Ему вчера здорово попало от самого Казакова.

— За что? Митька же отчаянный парень.

— Вот за это и попало, — втыкает палец в незримую точку Клавка. — Он что сделал? Он отнял у этого австрийца не только автомат, но еще часы, письма, записную книжку и разные открытки. Потом вы, Константин Савельич, помните, ему приказали все, кроме автомата, отдать австрийцу обратно. И он отдал. Даже открытки. Но только однографические. А порнографические себе оставил. И стал всем показывать. Мне тоже показывал.

— И ты пошла пожаловалась? — презрительно смотрит на нее Михась.

— Зачем? — встряхивает рыжими косичками Клавка. — Что я, кляузница? Нашлись люди, сообщили Казакову. И Казаков вчера вечером дал ему такую прочуханку...

— А открытки куда?

— Казаков их тут же велел уничтожить. А Митька будет теперь, ему приказано, две недели копать котлованы под землянки и всякое такое.

— Все равно Митька бы сейчас скучал, — говорит Мамлота. — Нету тола, нету мин. Нету, значит, для него горячей работы. И мы сидим как цуцики. Ох, Михась, иди. Ты сейчас можешь всех выручить.

— Так я же и так иду. За мной дело не станет.

— Нет, ты минуточку погоди, — просит Клавка. И кричит девушке у костра: — Лида, давай! Он согласен.

Повариха подносит алюминиевую миску, полную картошки и баранины.

Клавка отрезает ломоть хлеба.

— Не могу я, — страдальчески глотает сладкую слюну Михась. — Меня же человек ждет.

— А ты знаешь, где этот человек? — Клавка оглядывается вокруг и показывает в туман: — Вот он под кустом сидит, твой человек. Лида ему тоже положила баранины.

Михась садится на бревно, ест. И Клавка присаживается подле него.

— Ну просто как супруга, — смотрит на них Мамлота. И, уже отойдя, смеется: — Вернешься, Михась, женим тебя на ней. Попрошу, чтобы Казаков отдал в приказе: так, мол, и так, вступили в законный брак. А после войны сами распишетесь в загсе.

Михась ест и, косясь на Клавку, как бы оправдывается перед Мамлотой:

— Я даже сам не знаю и удивляюсь — чего она ко мне вдруг...

— Но она-то знает, — смеется Мамлота. И уходит, тяжело опираясь на костыль.

А Клавка почему-то уже шепчет, хотя поблизости никого нет:

— Ты не слушай глупости, Михась. Вот мой «вальтер». Я даю тебе его на счастье. Я сама, честное комсомольское, очень счастливая. — Она кладет ему в карман стеганки небольшой трофейный немецкий пистолет.

— Да это же не «вальтер», — вынимает из кармана и разглядывает пистолет Михась. — «Вальтер» должен быть большой, почти как тэтэ...

— А я тебе говорю — это «вальтер». Только маленький. Вроде как дамский, — настаивает Клавка. И удивленно поднимает брови: — Неужели ты еще не видал маленькие «вальтеры»?

— Да видел я всякие... Дамский... Для чего это будет на войне дамский?

Клавка привстает с бревна, оправляет юбку, улыбается:

— Но дамы же тоже бывают на войне. И пистолеты, понятно, могут быть дамские...

Михась искоса и насмешливо взглядывает на Клавку:

— Ты, выходит, тоже — дама?

— Ну, не дама, — смеется Клавка, — но все-таки. А ты не разговаривай, Михась. Бери этот «вальтер». У меня другой есть. Бери. Я даю его тебе на счастье. У него полная обойма. Он как перышко легкий. И вообще — удобный во всяком случае. Ты его в любую минуту везде спрячешь. Если, понятно, тебя вдруг будут обыскивать. Там же, в Жухаловичах, на каждом шагу немцы.

— Да нету там никаких немцев. — Михась снова вынимает из кармана Клавкин пистолет и кладет его рядом с нею на бревно. — Что я там, разве никогда не был, в Жухаловичах?

— Там на каждом шагу немцы, — жарко шепчет Клавка. — Я там летом была. И меня там тоже на базаре вдруг начали обыскивать. Но я так спрятала этот «вальтер»...

— Куда же ты его спрятала?

— Не важно, — краснеет Клавка, краснеет, как вспыхивает. — Возьми, возьми, Михась.

Михась ставит пустую миску на траву:

— Не надо мне ничего, Клавка. И никакого пистолета...

— Ну скажи: Клавочка. Все Клавка и Клавка. Скажи: Клавочка. Хочешь, я тебя поцелую?

— Да иди ты, — теряется Михась. — Для чего это вдруг?

— Грубый ты какой. А я почему-то всегда тебя жалею. И всегда тебя жду, когда ты на операции. И даже боюсь иногда, что ты не вернешься. Когда вы на той неделе ходили на Блатин подрывать эшелон, ставили какую-то новую мину, без шнурка, я, ты знаешь, три ночи не спала. Я еще тогда хотела тебя поцеловать, когда ты вернулся. Но ты... помнишь, я подошла к тебе, а ты даже не обратил никакого внимания.

— А для чего я должен обращать?

— Ну неужели ты ничего не понимаешь, не осознаешь? Неужели ты не чувствуешь, что где-то есть человек, который тебя... жалеет?

— А для чего меня жалеть? Что я — инвалид какой-нибудь?

— А разве только инвалидов жалеют? Но все равно я тебя поцелую...

Клавка вдруг так сильно обняла, так крепко сдавила его шею, что ему стало душно и он не смог бы ее оторвать от себя.

Она поцеловала его не в губы, а сперва в один глаз, потом в другой.

— Это я целую тебя на память. Чтобы ты вспомнил меня, если тебе будет плохо. И если ты вспомнишь меня, ты не пропадешь нигде и никогда. Ни при каких обстоятельствах.

— Ты что, ворожея? — спросил Михась. — Или просто — суеверная?

— Я счастливая, — облизала пухлые губы Клавка. — Усваиваешь, я счастливая? И я люблю тебя. И ты никогда нигде не пропадешь. Я ручаюсь...

— А документы ты мне выдала, ты считаешь, хорошие?