Кровное дело шевалье - Мишель Зевако

Отец с сыном и Като, которая была посильней иного мужчины, принялись лихорадочно выламывать кирпичи, расширяя проход. Через две минуты сквозь отверстие в стене уже мог протиснуться человек.

И они пролезли, ободрали, правда, локти и колени, но все-таки пролезли! Осажденные успели вовремя: трактир Като уже полыхал, как факел, огонь гудел, горели половицы и балки. Кабачок «Молот и наковальня» превратился в пылающий ад, но наши герои сумели выбраться из него.

Они попали на чердак, где торговец птицей держал мешки с кормом. Вышибить хлипкую дверцу было проще простого, и вся троица спустилась по лестнице в кухню. Из кухни можно было пройти в лавку, а оттуда выбраться на улицу. Но там беглецов обязательно заметили бы гвардейцы. Поэтому отец, сын и толстуха кинулись ко второй двери, которая вела в обширный двор, отделенный от внешнего мира высоченным забором. Вдоль забора стояли курятники. Взобравшись на один из них, было нетрудно перемахнуть через ограду.

Первым, подтянувшись на руках, на курятник влез Жан. Потом он втащил на птичий домик Като и подал руку Пардальяну-старшему. Через минуту они оказались на стене и, спрыгнув вниз, очутились в саду хозяина овощной лавки. Пылающий трактир остался далеко позади.

— Ну, Като, что ты теперь будешь делать? — осведомился ветеран.

— Ума не приложу, сударь. Отныне я нищая! — пригорюнилась владелица кабачка, на месте которого догорали сейчас головешки.

— С собой мы тебя взять не можем. Придется нам распрощаться.

Юноша решил, что его отец не слишком-то хорошо обошелся с Като, и хотел вмешаться. Однако Пардальян-старший жестом велел ему молчать.

— Итак, с собой мы тебя взять не можем — если нас схватят, то всех троих и вздернут. Но тут рядом разбойничий квартал, пристанище воров и мошенников. Если Като туда переберется, ее никто никогда не арестует. Ну, а мы уж как-нибудь выпутаемся! Верно я говорю, Като?

— Верно, сударь, только куда ж я денусь — голая и босая…

— А ты подставляй передник!

Като приподняла за уголки свой фартук, а Пардальян стянул с себя широкий кожаный пояс и с грустным вздохом высыпал из него все, что там было.

— Да тут не меньше пятисот экю! — вскричала пораженная толстуха.

— Больше шестисот, крошка!

— Да вся моя развалюха и половины этих денег не стоила!

— Держи, держи… Откроешь новый кабак, и, возможно, мы как-нибудь опять спалим его вместе и снова славно повеселимся. Только не называй его «Молот и наковальня», пусть будет лучше — «Два болтливых мертвеца». Ну, до встречи, Като!

Юноша тоже сердечно простился с толстухой:

— До свидания, Като! Мои карманы пусты, так что мне, увы, нечем отблагодарить тебя…

— Нет, есть чем! — заявила трактирщица и подставила круглую щеку для поцелуя.

Жан рассмеялся и от души расцеловал толстуху. И Като, распутница Като, зарделась как маков цвет!

Потом они разошлись в разные стороны.

Оба Пардальяна выскользнули из сада в проулок и, миновав его, очутились на улице Короля Сицилии, а потом, свернув направо, попали на улицу Сент-Антуан, которая была в те годы одной из самых людных и просторных улиц Парижа.

— Теперь обсудим создавшееся положение! — сказал отец сыну. — Мне оно кажется весьма сложным.

— А мне — совсем простым: король, королева, придворные и гвардейцы объявили нам войну.

— А не отдохнуть ли нам где-нибудь вдали от столицы?

Пардальяны неторопливо шли, разговаривая и не думая таиться. В это время на улице Сент-Антуан толпилось множество народу: лавочники, ремесленники, дворяне. Двум беглецам нетрудно было затеряться в этой пестрой кутерьме.

— Но, скажи на милость, зачем ты вообще полез в этот притон?

— В какой притон? В кабачок Като?

— Да нет! Я имею в виду Лувр… Впрочем, что сделано, то сделано… А что мы предпримем теперь? Может, проветримся где-нибудь подальше от Парижа? Давно мы с тобой, сынок, не бродили по дорогам прекрасной Франции… Напомню, малыш, наступила весна — изумительная пора для путешествий. Так что, согласен?

— Нет, отец, — откликнулся юноша. — Я сейчас не могу покинуть Париж.

— Ах, он не может! Ты что, хочешь, чтобы мы отправились на виселицу, на дыбу или на плаху?

— Нет, батюшка. Потому и прошу вас: уезжайте… А я должен остаться здесь. О, глядите, что там происходит?!

Шевалье рванулся вперед, но отец схватил его за рукав:

— Опять! Куда ты помчался? Какое тебе дело? Я же учил тебя: не верь ни женщинам, ни мужчинам, ни собственному сердцу!

— Ах, отец! — вскричал шевалье. — Мужчины, по-моему, заслуживают лишь презрения, женщин я опасаюсь, а собственное сердце просто ненавижу: оно так подвело меня! Одним словом, батюшка, можете убедиться: я полностью согласен с вами…

Сказав это, Жан вырвался и врезался в толпу, бурлившую в самом начале улицы Сент-Антуан. Пардальян-старший остолбенел от удивления.

— Значит, это называется «я полностью согласен с вами»? — бурчал он. — В конце концов мой сын обязательно угодит на эшафот, мне же останется лишь последовать за ним. Ну что ж! Вперед!

И ветеран бросился в людской водоворот.

В этом месте на улице Сент-Антуан находилась лавка продавца целебных трав и всяких микстур, которая, если верить вывеске, была «под покровительством великого Гиппократа».

В нише под вывеской стояла раскрашенная деревянная фигура — почтенный длиннобородый старец, одетый на манер древних греков. Видимо, это и был сам «великий Гиппократ». Но со временем эта достойная особа приобрела другое имя.

Дело в том, что обитатели улицы, не слишком разбиравшиеся в древней истории, стали считать статую изображением какого-то святого. А поскольку улица Сент-Антуан была названа в честь святого Антония, Гиппократ и превратился постепенно в этого христианского святого.

Как и повсюду в Париже, ревностные католики поставили возле деревянной фигуры табурет и водрузили на него ящичек для сбора пожертвований святому Антонию. Богатые горожане кидали в ящик су и денье, бедные — лиары. Нищие приносили кусочки хлеба и овощи на похлебку святому и его служителям. А те, у кого не было даже такой малости, проходя мимо, крестились и шептали молитвы.

Разумеется, по вечерам монахи уносили собранную милостыню в обитель. Так вот, в тот день, о котором мы рассказываем, слуг Божьих оскорбило поведение некоего пожилого мужчины вполне приличной наружности: поравнявшись со статуей, он решительно отказался опустить в ящичек монету.

— Ну хоть помолитесь перед святым Антонием! — сказал мужчине кто-то из монахов.

— Это вовсе не Антоний, — заявил пожилой горожанин. — Это Гиппократ.