Николай Языков: биография поэта - Алексей Борисович Биргер

Отшутившись братьям, что Гоголь ворвался, чтобы рассказывать о своих многочисленных болезнях, будто Языков – врач или самое доверенное лицо, он потом признал, что перед человеческим теплом и обаянием Гоголя не смог устоять.

А Гоголь помчался – сорвался – в Ганау, чтобы наконец лично познакомиться с Языковым, поскольку надеялся, что начало дружбы с давно любимым им поэтом, любимцем Пушкина (а это для Гоголя святое) поможет ему пережить глубочайшую личную трагедию: смерть очень близкого ему человека.

Дружный с семьей Вильегорских, Гоголь особенно близко сошелся с Иосифом Вильегорским, сыном знаменитого в то время композитора и государственного деятеля графа Михаила Юрьевича Вильегорского (Шуман называл Вильегорского «гениальным дилетантом», поэт Веневитинов именовал его салон «академией музыкального вкуса»), талантливым, обаятельным и добросердечным молодым человеком; замечательным человеком во всех отношениях, если судить по воспоминаниям. Несмотря на краткую жизнь и на то, что ничего «выдающегося» он сделать не успел, он удостоен огромных кусков воспоминаниях современников и даже нескольких отдельных книг. К двадцати двум годам он уже болен неизлечимой чахоткой. Гоголь и Михаил Юрьевич вывозят его в Рим, лелея последние надежды. Мать Иосифа, жена Михаила Юрьевича Луиза Карловна, и его сестры ждут их на своей вилле в Ницце. Гоголь неотлучно пребывает с Иосифом до его последнего вздоха. Вот как сам Гоголь описывал это в письмах и в «Ночах на вилле»:

«…Я теперь очень и слишком занят моим больным, Вильегорским, сижу над ним ночи без сна и ловлю все его мановения. Есть святые услуги дружбы, и я должен теперь их исполнить…» (письмо к Погодину)

«Он не любил и не ложился вовсе в постель. Он предпочитал свои кресла и то же самое свое сидячее положение. В ту ночь ему доктор велел отдохнуть. Он приподнялся неохотно и, опираясь на мое плечо, шел к своей постели…

…ко мне возвратился летучий, свежий отрывок моего юношеского времени, когда молодая душа ищет дружбы и братства между молодыми своими сверстниками и дружбы решительно юношеской, полной милых, почти младенческих мелочей и наперерыв оказываемых знаков нежной привязанности; когда сладко смотреть очами в очи, когда весь готов на пожертвования, часто даже вовсе ненужные. И все эти чувства сладкие, молодые, свежие возвратились ко мне. Боже! зачем? Я глядел на тебя, милый мой цвет. Затем ли пахнуло на меня вдруг это свежее дуновение молодости, чтобы потом вдруг и разом я погрузился еще в большую мертвящую остылость чувств, чтобы я вдруг стал старее целым десятком, чтобы отчаяннее и безнадежнее я увидел исчезающую мою жизнь?» («Ночи на вилле»)

«…Я похоронил на днях моего друга, которого мне дала судьба в то время, в ту эпоху жизни, когда друзья уже не даются. Я говорю о моем Иосифе Вильегорском. Мы давно были привязаны друг к другу, давно уважали друг друга, но сошлись тесно, неразрывно и решительно братски только, увы! во время его болезни. Ты не можешь себе представить, до какой степени была это благородно-высокая, младенчески-ясная душа. Ум, и талант, и вкус, соединенные с такою строгою основательностью, с таким твердым и мужественным характером, – это явление, редко повторяющееся между людьми. И все было у него на двадцать третьем году возраста. И при твердости характера, при стремлении действовать полезно и великодушно такая девственная чистота чувств! И прекрасное должно было погибнуть, как гибнет все прекрасное у нас на Руси.» (письмо к Данилевскому)

Тут Гоголю предстояли и новые испытания, душевно для него очень тяжкие. Он занимается вопросами погребения тела, он заботится о Михаиле Юрьевиче, совсем раздавленном смертью сына и неспособном на тот момент совершать хоть какие-то действия и движения, он сопровождает Вильегорского-старшего на пароходе в Марсель, неотлучно дежуря при нем; сам Вильегорский не в силах сообщить ждущим в Марселе жене и детям известие о смерти Иосифа, он не показывается им на глаза, и сообщить скорбную новость выпадает на долю Гоголя. Сцена последовала душераздирающая.

Иосиф Вильегорский умер 21 мая. До второй половины июня Гоголь – с семьей умершего друга. Когда он видит, что скорбь утраты хоть чуть-чуть поутихла и семья дальше справится без него, он срывается с места и едет… «в Мариенбад, подлечиться», как объясняет он сам. Но прежде всего он заезжает в Ганау, к Языкову, «проездом в Мариенбад», как объясняет он и поэту, прибыв 30 июня. Немножко странное это «проездом»: в Мариенбад можно было добраться короче, быстрее и легче, без крюка, в сторону Ганау. Такое впечатление что Гоголь, сотрясенный очередной потерей, испугался (можно использовать и современное словечко «закомплексовал»), что если он сейчас не познакомится наконец с Языковым, которым давно восхищается, но встретиться с которым почему-то робеет, то время будет упущено безвозвратно. Слишком много потерь приносят последние два года. На этом временном отрезке и недавняя смерть Пушкина, так и остающаяся для Гоголя свежей, незаживающей раной, и Денис Давыдов преставился ровно за месяц до смерти Иосифа Вильегорского, и многие, и многие еще… Смерть так прореживает мир вокруг, что сам мир для Гоголя начинает распадаться, привычное земное окружение перестает существовать. Отсюда и вопль, что «гибнет все прекрасное у нас на Руси!» Так надо поспешить соприкоснуться с тем прекрасным, которое еще не погибло.

Интересно, испытал ли Гоголь, войдя к Языкову, своеобразное чувство дежа вю? Он увидел немощного «тридцатишестилетнего старца», ничего похожего на «кровь с молоком», как характеризовали друзья и знакомые волжского здоровяка, и каким его изображали портреты, немного льстя ему – превращая излишнюю, так сказать, упитанность в благородную крепость тела, таким он и на известной всем его читателям литографии с портрета Хрипкова изображен… Он осунулся, тело исхудало, и лицо исхудало, глаза запали, резче обозначилась курносость, жиденькая торчащая бороденка появилась, и эта бороденка в сочетании со вздернутым носом и уже совсем не пухлыми щеками придает облику Языкова нечто от русского мастерового, подчеркнутая «русскость» такого нового облика могла бы даже показаться немного карикатурной, если бы не была столь трагичной.

Но главное: Языков, почти утративший способность ходить, предпочитает точно так же как и Иосиф Вильегорский, кресло постели, он и дремлет в кресле, и при каждом удобном случае