Белые одежды. Не хлебом единым - Владимир Дмитриевич Дудинцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это был четвертый вечер, и его ждали. Около ложа Антонины Прокофьевны стоял круглый столик, и она приготовилась наблюдать таинство. Сев за столик, Федор Иванович начал это таинство с лекции. Он пересказал Тумановой мысли Стригалева о равенстве и о необходимости из года в год настойчиво опылять упорные растения, не поддающиеся скрещиванию. Когда все было высказано, он лишь двинул пальцем в сторону балкона, и одна из бабушек тут же принесла и поставила перед ним горшок со стройным широколистым растением, слегка похожим на этажерку. Оно лишь отдаленно напоминало картофельный куст. Было всего лишь два толстых стебля, и каждый заканчивался напряженной кистью бутонов. На одной кисти раскрылся кремовый, слабый, как рассвет, цветок с оранжевым сердечком. Федор Иванович отщипнул его ногтями.
— Федь! — сказала Туманова падающим шепотом. — Зачем ты это?
— Раскрытый уже не годится. Он самоопылился.
— Этому вейсманизм-морганизм учит?
— Природа учит.
Три зрителя молча уставили на горшок с начинающим цвести растением напряженные взгляды.
Взяв пинцет, Федор Иванович раскрыл один из верхних бутонов и быстрыми движениями оборвал недозревшие матово-оранжевые тычинки. Поднес трубку с пыльцой и прикоснулся ею к сиротливо оголенному рыльцу. Так, один за другим, он кастрировал и опылил три цветка. Осталось еще четыре — их он оборвал.
— Не созрели, — пояснил зрителям.
Всю кисть он ввел в бумажный пакет и обвязал его горловину тонкой проволочкой. На второй кисти он опылил четыре цветка. И надел второй изолятор. Потом открыл свою секретную записную книжку и проставил в неких графах числа: 28, 5 и 7. «Двадцать восьмого мая на данном растении опылено семь цветков» — означала запись.
— Слушай, Прокофьевна, — сказал он, пока бабушка уносила горшок на балкон и доставляла в комнату второй. — Я все думаю: для чего тебе пускать сюда этого человека?..
— Ты насчет этих горшков? Не бойся, — стальным голосом отрезала Туманова. — А ходить он будет.
— Можно было бы и поворот ему. От ворот…
— Дурак, меня на какие откровенности толкаешь. Сколько мне лет, по-твоему?
Бабушка поставила на стол второй горшок. Здесь было три стебля, все — увенчанные кистями бутонов. Сжав губы, он молча принялся раскрывать и кастрировать самый зрелый бутон.
— Думаю, что лет тридцать тебе есть, Прокофьевна…
— Не ври… Галантный кавалер. Тридцать восемь мне. Самый бабий сок. Женщина я или не женщина?
— Вопросы какие-то… Какой может быть разговор?
— Хорошо. Муж он мне?
— Собственно…
— Ох, не люблю, когда виляют. Не муж он, конечно. Но мужик. Есть силы в природе… которые способны забрать власть над человеком. Женщина, если она полнокровная… Ну да ты еще дите, ничего не понимаешь. Хоть и ученый.
Но он уже понял. Вспомнил, как Лена говорила ему что-то похожее. Дамка ей говорила бывалая… Ужаснувшись, начал краснеть и, почувствовав это, сильно ущипнул себя пинцетом. Не помогло — Туманова заметила все:
— Получил? Краснеешь? Вот так. Не лезь в бабьи тайны.
Он опылил на втором растении шестнадцать цветков. На третьем оказалось два стебля. Здесь он опылил девять цветков. Всего в этот вечер Федор Иванович записал тридцать два опыленных цветка.
— Слушай, — сказал он, отодвигая стол и поворачиваясь к Тумановой. — Забудем мою глупость, ладно?
— Сам и забывай. Меня такие вещи давно уже в краску не кидают. Жениться тебе пора…
— Этот вопрос я обдумаю. Скажи-ка, Прокофьевна, ты хорошо знала всех, кто входил в «кубло»?
— Многих, конечно, хорошо. С Леночкой Блажко мы были очень близки. Правда, что она тебя мужем назвала? Когда ты к ним на киносеанс влетел?..
— Да, я делал ей раза два такие намеки…
— Не успел ты. Не намеки надо было делать, а опылять. А то все картошку опыляешь… Девка какая была. Вот твоя жена. Она очень много о тебе говорила. Шляпа ты, больше ты никто.
«Вот та дамка бывалая, — подумал он. — Вот кто наговорил ей про непреодолимую силу… которая может забрать власть…»
— А ведь не всю, не всю власть эта сила забирает над человеком, — сказал он.
— Всю, всю, Федька. Ничего не оставляет.
— Тогда я боюсь. Ты же ввела его в «кубло»… Тогда я, пожалуй, должен буду забрать у тебя и семена, и горшки.
— Дурак ты, дурак чертов! — закричала Туманова. — Ловишь все меня! Умней я стала через тот случай с «кублом». Не доберется он! Сила силой, а Ивана Ильича наследство он через мой труп… Даже и через труп не получит.
Успокоение, которое почувствовал Федор Иванович, спрятав у Тумановой значительную часть «наследства» Ивана Ильича, оказалось очень недолгим. Он в тот же вечер вспомнил о новом сорте, и теперь его все время тревожил повисший в воздухе и, похоже, неразрешимый вопрос: как разыскать среди трех тысяч кустов те восемнадцать, которые нужно было спасти? Это надо было сделать до осени, потому что в октябре кто-то придет и начнет выкапывать всю картошку подряд. И тогда новый сорт сам себя покажет цветом клубней. Обязательно обратят внимание на невиданный цвет — цвет загорелого женского лица. И на матовость, как у замши.
Вопрос не отступал, и, занимаясь своими делами в учхозе, Федор Иванович теперь часто останавливался и остекленело смотрел в одну точку. Краснов это заметил и однажды негромко сказал:
— Федор Иванович, вы что-то задумываться стали…
— Задумаешься, — последовал горько-рассеянный ответ. При этом Федор Иванович посмотрел долгим новым взглядом, непонятным и смущающим. Он в это время думал о Тумановой и о власти, которую забрал над нею альпинист. — Еще как задумаешься, — повторил он, любуясь ее остолопом. — Троллейбуса-то замели, а сорт где?
— Где? Только на огороде у него. Только там. Логика подсказывает.
— А морфология категорически отрицает. Нет сорта, чтобы не имел морфологических особенностей. Я ходил смотреть. Там картошка уже цветет. Все цветки белые. И рассеченность у листьев одна и та же. У всех. Это все сплошь — «Обершлезен». Я бы не задумывался, если бы сорт был там…
— Троллейбус потому и посадил там «Обершлезен»… Потому что новый сорт у него, думается, потомок родителей… из которых один — как раз «Обершлезен». И от немца перешла эта рассеченность. Удобно маскировать сынка рядом с папой…
«Как эта сволочь могла допереть до такой догадки?» — подумал Федор Иванович, ахнув в душе. Но ничто в нем не дрогнуло. Он чуть-чуть зловеще улыбнулся:
— Вы, дорогой,
