Семь лет за колючей проволокой - Виктор Николаевич Доценко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К сожалению, так случается только в „мыльных" сериалах. „Бесхозного" паренька быстро пригрела улица. Пригрела, потом затянула по самое „не могу"…
Вначале вино в подворотне, потом наркотики, а они дорогие, пришлось воровать, чтобы было на что покупать. Раз повезло, другой, а в третий — арест, тюрьма, Суд, зона… Из этого порочного круга Василию уже никак не удавалось вырваться. Как-то, вернувшись после очередной отсидки, он попытался начать новую жизнь. Но приятель — Костя-Крюк, всё время подставлявший Василия под Суд вместо себя, захотел снова приобщить „безбашенного", по его мнению, парня к грабежу, и Василий сорвался: накопилось столько, что обиды вырвались наружу. Василий принялся его бить и переборщил: Костя-Крюк скончался, не приходя в себя…
Снова арест, тюрьма, Суд, колония…»
Я слушал этого, ещё молодого, но уже уставшего от жизни парня, и мне было искренне его жаль, а потому, как мог, поддержал Василия, попытался внушить, что у него ещё вся жизнь впереди. Нужно просто верить и надеяться на лучшее и вырваться из этого порочного круга.
Не знаю, насколько Василий понял меня, но его взгляд стал более осмысленным, заинтересованным. Мне показалось, что ему снова захотелось жить!
На моей душе стало так легко, как бывает легко, когда тебе удаётся закончить какую-то трудную, но очень важную работу…
К сожалению, идиллия в ШИЗО продолжалась дня три-четыре: вернулся Канарис, и в тот же день, как я узнал потом, Замполит рассказал ему о том, что устроил зам по режиму. Шнырь штаба рассказывал, что «Старший Кум» так кричал на него, что «режимник» выскочил из его кабинета словно ошпаренный и несколько дней не появлялся в зоне.
В тот же день Канарис лично встречал меня при выходе из ШИЗО.
— Надеюсь, вы, Доценко, не думаете, что это я подстроил? — спросил «Старший Кум».
— Ни в коей мере… В какой отряд мне идти?
— В свой! Никто, даже полковник, не уволит вас с должности завхоза без моего ведома!
— А зам по режиму?
— О вас он уже позабыл, — заверил Канарис.
Вполне допускаю, что он искренне верил в то, что говорил. Но мне кажется, что майор был из той породы людей, которые никогда ничего не забывают и при первой же возможности не упустят случая отомстить. Поэтому я был очень внимательным и старался ни на минуту не расслабляться.
Однообразно потянулось время, ничего интересного, к счастью, более не произошло, а потому перенесёмся в тот, самый знаменательный для меня день, когда я был приглашён самим «Хозяином»…
Обычно такой неожиданный вызов ничего хорошего не предвещал, а потому я настроился на самое худшее: от перевода на другую работу до водворения в ШИЗО. Но, войдя в его кабинет, к своему изумлению, увидел смущённо улыбающееся, я бы сказал, даже виноватое лицо полковника, который встал и взял в руки какой-то листок.
— Товарищ Доценко, — торжественно произнёс он.
«Господи, что происходит? — встревожился я не на шутку. — „Хозяин" назвал меня товарищем, почему? Это что, очередной подвох?»
Даже в самых дерзких мечтах мне не могло прийти в голову, что с этого момента мой статус изменился: из «гражданина» я превратился в «товарища»]
— «Верховный суд СССР, рассмотрев обращение народного депутата Верховного Совета СССР Васильева Бориса Львовича, — продолжал зачитывать полковник, — пересмотрел ваше дело и вынес решение о полной вашей реабилитации, которое вступает в силу с момента ознакомления вас с этим решением…» Поздравляю вас, товарищ Доценко! — Полковник вышел из-за стола и крепко потряс мою безвольную руку.
Показалось, что со мною проводят какой-то садистский эксперимент, но никак не мог понять для чего.
— Это что, очередная шутка? — настороженно спросил я.
— Ничего подобного, товарищ Доценко. — Полковник улыбнулся вполне жалкой улыбкой. — Вот, можете взглянуть. — Он протянул документ Верховного суда СССР.
Медленно прочитав текст, я не запомнил его — голова готова была лопнуть от такой нежданной радости, а потому нет никакой гарантии, что удалось точно воспроизвести выше написанный текст. Сохранена главная мысль — я РЕАБИЛИТИРОВАН!
Я — СВОБОДЕН!!! Наконец-то разобрались и поняли, что я — НЕВИНОВЕН!
Господи, какое счастье! Я, просидевший пять лет без девяти дней в заключении, подвергавшийся избиениям во время следствия и стольким унижениям в местах лишения свободы, готов был всё простить и смиренно благодарить родное Правосудие, страну родную за то, что меня наконец-то реабилитировали, то есть признали НЕВИНОВНЫМ…
«Господи! Какая рабская психология! Сколько же должно пройти времени, чтобы русский человек избавился от неё?..»
Позднее, когда оказался в Москве, я встретился с помощником Бориса Васильева, и мы с ним попытались пробить мне компенсацию за невинно отсиженные годы. Добрались даже до Заместителя Председателя Верховного суда СССР, отвечающего за реабилитированных граждан. Он оказался добрым уставшим седым человеком, который, прочитав моё обращение, предложил пройти в соседнюю комнату. Помещение походило скорее на залу, чем на комнату. Вдоль стен до самого потолка — стеллажи, плотно забитые папками.
— Здесь находится более двадцати пяти тысяч дел реабилитированных советских граждан, и каждый час поступают и поступают всё новые и новые дела. В день мы рассматриваем десять — пятнадцать дел, да и государственная казна не резиновая. Когда-нибудь, возможно, дойдёт и до вас очередь…
— Но… — попытался возразить помощник депутата, однако я его прервал.
— Я всё понял, пойдёмте отсюда, — сказал я и, не оглядываясь, направился к выходу.
В тот миг подумалось, что среди этих десятков тысяч дел наверняка найдутся те, кому компенсация намного нужнее, чем мне. Тогда у меня самого не было ни прописки, ни угла, да и жить практически было не на что, но…
Послесловие
Выйду на волю — одёрну плечами,
Гордо расправлю усталую грудь,
Лагерь окину пустыми глазами,
Чуть усмехнусь и тронусь я в путь…
Буду бродить по московским просторам
И потихоньку начну забывать,
Что лагерь окутан колючим забором,
Где приходилось так много страдать…
На свободе я оказался с весьма «солидным капиталом»: за пять лет без девяти дней заработал язву желудка и наличность — пятьдесят четыре рубля восемьдесят шесть копеек. В небольшом бауле, сшитом из серой
