Монахини и солдаты - Айрис Мердок

— Затем, что я человек религиозный, — ответила Анна, — и мне необходимо уединение.

Помолчав, Гертруда сказала:

— Этого я и боялась.

— В каком-то смысле я по-прежнему монахиня.

— Ты еще носишь свой отвратительный крестик на шее. Я эту цепочку видеть не могу.

— Для всех вас я была монахиней.

— Да, но ты была нашей монахиней. Ты была нужна нам…

— Мне это необходимо, — сказала Анна. — Я долго думала над этим. Необходимо. Прости.

— Анна… мне ты тоже необходима… пожалуйста…

Глаза Гертруды наполнились слезами, и мгновение спустя ее щеки стали красными и мокрыми.

Анна придвинула кресло к подруге. Они молча обнялись. Анна, тоже плача, схватила Гертруду за плечи, притянула к себе ее милую голову, и их слезы смешались. Ей казалось, что за размытыми очертаниями комнаты видится мерзость опустошения. Она плакала вместе с Гертрудой от невыносимого сочувствия к ней, плакала над собой и над своим грядущим одиночеством.

Скоро они взяли себя в руки, отодвинулись друг от друга, осушили слезы.

— Ты еще передумаешь, — сказала Гертруда.

— Нет, нет.

— Ну и черт с тобой!

— Прости…

— Итак… в конце концов… нам снова предстоит разделить мир. Мне достанется старый, тебе новый.

— Мы еще встретимся, — сказала Анна.

И она уже заранее видела, как это будет. Обмен остроумными письмами, со временем все более редкими. Встречи, может, раз в три года, без мужчин. Будут сидеть в баре в Нью-Йорке или в Чикаго и вспоминать былые годы. Смеяться прежним грустным, безумным смехом, как тогда, давным-давно, когда Анна собиралась в монастырь.

И как тогда, при том давнишнем расставании, Анна сказала:

— Не навек прощаемся.

Но они прощались навсегда, и обе знали это.

Часть девятая

— Почему Анна решила уехать? — спросил Тим.

Он и Гертруда обедали на Ибери-стрит, запивая еду молодым божоле.

— Не знаю. Ее нелегко понять. Видно, после того как она явилась ко мне прямо из монастыря и я очень зависела от нее, ей представлялось, что мы вечно будем неразлучны. Наверное, мне и самой этого хотелось. Потом она почувствовала, что не может делить меня ни с кем другим. Она всегда относилась ко мне так, словно я ее собственность, даже в колледже.

— А не в том дело, что она недолюбливает меня?

— Нет, навряд ли.

— Было бы очень неприятно думать, что ты потеряла ее из-за меня…

— Нет-нет, то же самое было бы, выйди я за кого другого, она хотела меня для себя.

— Она всегда несколько пугала меня. Но я старался.

— Знаю, дорогой мой, ты старался. Она говорила что-то о том, что она человек религиозный и нуждается в уединении.

— Я считал, что она завязала со всем этим делом.

— И я. Но оказывается, нет. У таких людей это как наркотическая зависимость. И она же пуританка, мазохистка.

Гертруда не призналась Тиму, насколько глубоко ее ранила измена Анны. Как она могла покинуть ее, снова и снова спрашивала себя Гертруда, как могла, когда она так нужна ей и она так ее любит? Почему она не может сохранить все, все, что ей было дано после смерти Гая? Как ей быть без Анны? Еще одно горе, с которым так трудно будет справиться. Надежная, казалось бы, колесница, в которой они с Анной собирались промчаться по жизни, в результате не выдержала испытаний, развалилась.

Тим предложил перейти из столовой за маленький столик в гостиной, в которой теперь каждый вечер пылал камин, поскольку погода была морозной. Тим уже убрал грязные тарелки и разложил между бокалами шахматную доску. Обычно перед сном они играли, пытались играть, партию. Оказалось, что в шахматах они стоили друг друга. Графу о решении Анны они решили не говорить.

— Ты завтра встречаешься за ланчем с Графом?

— Да, ты ведь завтра преподаешь.

— Не забудь, что Пэт Камерон и Эд заглянут пропустить по рюмочке.

— И мистер и миссис Сингх. Это успех! Надеюсь, у тебя выгорит с Эдом.

— А он не делает это просто из одолжения мне?

— Нет, это бизнес.

Эд Роупер недавно открыл керамическое дело и предложил Тиму использовать его котов для украшения кружек. Тим в свою очередь предложил ему эскизы спичечных этикеток. Всякий турист купит коробок спичек.

— Никогда не думал, что всерьез займусь прикладным искусством, но теперь очень им увлекся. Кстати, что по этому поводу говорит Манфред?

— Он считает, что это великолепная идея.

— Я боялся, что он сочтет это за шутку.

— Манфред никогда не смеется над деньгами.

— Над деньгами — нет, он смеется надо мной.

— Ты ему нравишься.

— И он мне. Я бы держал его за домашнюю зверюшку. Я хотел бы разбогатеть, только чтобы произвести впечатление на Манфреда. Чудак он, правда?

— Да, — сказала Гертруда, — и очень скрытен.

— Подозрительно?

— Не знаю. Он очень добр, заботится о людях. Очень ласков с миссис Маунт, мне известно, что он регулярно посылает деньги Сильвии Викс, и я постоянно встречаю людей, которым он помог.

— Ты дашь ему картину?

— Предложу какую-нибудь.

— Только не портрет бабушки.

— Тот, где она похожа на Сильвию? Нет, я знаю, что эта вещь нравится тебе.

Поскольку они собирались переехать с Ибери-стрит, Гертруда решила раздать кое-какие из семейных портретов.

— У нас слишком много имущества, — сказал Тим.

— Мы можем кое с чем расстаться.

— Мне нравится думать о нашем новом доме. Ты уверена, что не против Хаммерсмита? Мне всегда хотелось жить в том районе.

— У тебя будет студия со стеклянным потолком.

— Это священное место: между Хаммерсмитским мостом и Чизуик-Мэлл, к тому же там такие отличные пабы.

— Мы во все сходим.

— Гертруда!..

— Что, дорогой?

— Я так счастлив, будет ужасно, если я открою еще бутылочку божоле?

Они вновь жили так, как в то недолгое спокойное время после женитьбы, и все же во многом теперешняя их жизнь была иной. Тим был больше занят: он по-прежнему преподавал, и эта работа обещала стать постоянной, бывал у Эда на его фабрике, где вникал в новое для себя гончарное дело. Гертруда продолжала работать с женщинами из азиатской общины и надеялась на будущий год вернуться в школу на неполную неделю. Навела порядок в библиотеке и почти каждый день покупала новые книги. Приятно было снова засесть за учебники, и не просто так, а ради дела. Ну и конечно, их мысли занимал новый дом, покупка которого была уже почти оформлена. Голова кружилась от разнообразия, когда они разглядывали, выбирая, обои.

Тим возобновил свои одинокие блуждания по Лондону. Это было ему необходимо. Иногда он шел пешком от Ибери-стрит до маленькой фабрички Эда в Хокстоне. Иногда гулял в парках, где палую, обожженную морозом листву сгребали в кучи и поджигали, и дым столбом поднимался в холодном недвижном воздухе. Он опять стал заходить в картинные галереи. Картины снова изменились. К ним вернулись красота и глубокий смысл. Они были прекрасней и значительней, чем когда-либо прежде. Тим не всегда оставался там подолгу. Он смотрел на картины и улыбался.

Конечно, он часто боялся, что ему слишком уж повезло. Он не заслужил своего счастья и может скоро потерять его. Он даже не думал, что может надоесть Гертруде и она бросит его. Но приходило в голову, что с ней всякое может случиться: нападут на улице, или попадет под машину, или заболеет и умрет. Он беспокоился, когда она была не с ним. Временами вспоминал Дейзи, и его охватывала грусть. Разумеется, он никогда не ходил в «Принца датского», но больше не воображал, как она сидит там с Перкинсом на коленях. Он был уверен, что она уехала — покинула Лондон или даже Англию. Он знал, что больше никогда не увидит ее, и тихо горевал по ней, как по умершей. Он не избегал разговоров о ней с Гертрудой. Та изредка интересовалась, как, например, он и Дейзи проводили Рождество, но особого интереса к Дейзи не проявляла, во всяком случае не докучала расспросами. Порой он думал: удалось бы ему, расскажи он сразу правду Гертруде, сохранить Дейзи в качестве друга, как удалось умной Гертруде сохранить Графа? Но слишком разными были их случаи. Дейзи и ее время ушли в прошлое. Оказалось возможным расстаться с кем-нибудь навсегда. И теперь, оглядываясь назад, ему представлялось, что он и Дейзи были добрыми друзьями и разошлись честно и благородно, за что должны быть вечно благодарны друг другу.

Тим был доволен ролью коммерческого художника, который действительно способен в один прекрасный день заработать денег. Он был настолько непохож на мота, несчастье для семьи, что не мог освободиться от старой привычки экономить. Но, уже видя в мечтах новую студию со стеклянной крышей, он как-то незаметно для себя вернулся к прежнему занятию: тратил много времени, рисуя забавных животных и странных полулюдей-полузверей, смешивших, а то и пугавших Гертруду, которая считала это баловством. Для Тима же все было иначе: эти существа как бы являлись ему из едва различимого фона намеком строгой формы, которую он предчувствовал в них. Иногда он заполнял холст композициями из математических символов, частью которых были его «звери». Он вновь вернулся к живописи на досках и подзабытому обыкновению обшаривать мусорные свалки в поисках их. На больших деревянных панелях он яркими акриловыми красками писал чисто абстрактные картины в виде «сети», которыми оставался доволен. Да, но как эти сети были связаны с органическими формами, которые тоже возникали так спонтанно? Он пытался осмыслить это, однако в голову приходил один вздор, и он не говорил о подобных глубоких вещах с Гертрудой, а спокойно и терпеливо жил с этим вздором в ожидании если не просветления, то хотя бы нового вдохновения. Он начал, набрасывая на миллиметровке, серию композиций с Ледой и лебедем. Борющиеся напряженные тела, бедра Леды, ее груди, наклоненная вперед или отчаянно запрокинутая голова, гибкая изогнутая шея лебедя, его распахнутые крылья, мощные лапы — эти формы во всем их развивающемся разнообразии возникали перед ним, будто бы уже смутно существуя на листе, и он, все более и более осознавая их как нечто заданное, с яростной готовностью делал их видимыми.