Дети, играющие в прятки на траве - Александр Силецкий

— Ты? — удивился он, испытывая неожиданное облегчение.

— А я тебя ждала, давно ждала, — с полубезумной, истомленно-радостной улыбкой на лице произнесла она, прерывисто дыша. — Сегодня… ты сегодня — мой.

— Это в каком же смысле? — засмеялся он.

— А в каком хочешь. Мой — и все. — Лапушечка крепко схватила Питирима за руку. Ладонь у нее была сухая и горячая. — Пока не появилась королева леса, хочешь, я тебе отдамся? Я умею все-все-все!

— Ну, как же так? — по-прежнему еще в своих заботах, словно в полусне, не понял Питирим. — Вот эдак — запросто?.. А праздник? Здесь же — пляшут…

— И мы тоже будем танцевать, какой ты недогадливый!.. А после выйдем в круг и сделаем ребеночка… Живого! Хочешь, да? Пошли?

— Нет, погоди. Я что-то не совсем… А если королева леса здесь появится, то что тогда?

— Тогда уже — нельзя. Она рукой махнет, и деточку — вон, видишь, на пеньке? — утащат на болото, в лес. И никакого нам ребеночка не будет. Даже мертвенького. Ас того момента королева леса станет твоей матерью-женой. А мы пойдем купаться на болота и ночную силу впитывать, чтобы к утру стоять корнями в землю. Это навсегда. Возьми меня. Смотри, какая я упругая и теплая! — Лапушечка едва ли не насильно затолкала руку Питирима глубоко под свой дурацкий, шутовской наряд. Он ощутил большую, чуть вспотевшую под мехом грудь и нежно-бархатистую, пылающую кожу живота, на удивленье ровного и гладкого — без той необходимой впадинки, которую обычно, по ее естественности, Питирим практически не замечал, покуда оставался на Земле, — лишь мышцы явственно вибрировали всякий раз, когда он прикасался к телу. Машинально, гладя снизу вверх, он сжал ладонью ее грудь — и тотчас отпустил. Лапушечка тихонько взвыла от блаженства. Черт, подумал Питирим, но ведь она — не человек. Как я могу?!. Лапушечка мигом приникла к нему, с жадностью удерживая руку. — Ну, пойдем, пойдем, давай! — бессвязные слова почти неслышно, как дыханье, вылетали из раскрытых губ. — Мы будем танцевать — в кругу… А после ты меня возьмешь. Ребеночка! Живого… — она звонко засмеялась и внезапно стала рвать одежду на себе. — Пока нет королевы леса. Ты же добрый. Я же вижу, как ты хочешь!.. Нам без деточек ужасно плохо. Мы уходим, выпускаем корни — и не остается ничего… Ведь ты не хочешь королеву леса, правда? Ты ни разу ей не сделал деточку, ни разу! А мне — сделаешь. Да? Сделаешь? И будет тогда деточка — у нас у всех… Живой ребеночек. Наш! — наконец она с себя содрала меховой наряд, и он упал к ее ногам. — Смотри, какая я, смотри, что есть! — она вся выгнулась в мерцающе-безумном свете фонарей, невероятно ждущая, счастливая в своем бесстыдном, страстном ожидании. — Давай, пошли в круг! Ну, не стой, пошли же! Нужно только там, где все увидят. И тогда они узнают и поймут — все, все! Нет, ты сначала обними меня. Сожми, чтоб больно было, чтоб я чувствовала!.. Где твой маленький? Ну, где? Я сделаю большим-… Дай мне сюда!

— Я не хочу! Я не могу! Уйди! — с отчаянием крикнул, отстраняясь, Питирим. — Ты… ты… — но язык не повернулся выплюнуть из глотки страшное, убийственное, злое: нелюдь… Да, не человек. Но вместе с этим — женщина, красивая, прекрасная в любовном вожделении. И это было жутко… И что удивительно: сейчас он не испытывал к ней ни презрения, ни искренней брезгливости — обычных его прежних чувств, когда он начинал вдруг вспоминать о биксах — там, на покинутой Земле. Зато возникло нечто совершенно новое, о чем он догадался далеко не сразу, — жалость. Даже и не жалость — сострадание. К той (женщине конечно же!), которая его без всякой задней мысли, просто так, позову естества — желала и которой он не смел пойти навстречу. Именно не смел, поскольку в человеке многие табу, привитые еще в младенчестве, как раз и формируют его «Я»…

— Но почему? Ты прогоняешь, да? — она смотрела с болью и непониманием. — Ну, почему? Ведь только ты и можешь… Потому что — человек!

— Вот оттого-то и не надо, — мягко, словно бы боясь ее обидеть, отозвался Питирим. — Мы разные. Совсем. И ничего не выйдет. Я же знаю!

— Разные… Совсем… — тихонько всхлипнула Лапушечка. — Но почему? Похожие! Смотри!

— Не в этом дело. Ты не понимаешь… Разные вот тут, — он чуть дотронулся мизинцем до ее груди. — Внутри все по-другому.

— Ну, а вдруг? Тогда я не пойду со всеми на болота. Я останусь, чтоб родить ребеночка. И нянчить… Я хочу остаться. Очень. Ну, попробуй!

— Нет! Нельзя. У каждого — свой путь, — добавил Питирим пустую, ничего не значащую фразу. Впрочем, не такую уж пустую — подлую, по сути… И вдруг понял: нет пути на самом деле. Есть — «могу» и «не могу». А путь — когда не хочется, но должен, когда ты слабей своих способностей и это на тебя ложится тяжким грузом — на всю жизнь. Мы слабые, подумал Питирим, она хотя бы хочет, пробует добиться, а я даже этого себе позволить не могу… Я — гость здесь, тупо повторял он сам себе, да, званый, но — случайный гость. Такой вот парадокс. И, в сущности, какое я имею право… Дикая, нелепая догадка неожиданно блеснула, словно невзначай, в его мозгу. — Ты, что же… меня знаешь? Прежде — не сегодня — уже видела меня?

— Да, — шепотом ответила Лапушечка.

Нет, этого не может быть, смешался Питирим. Откуда? Я ведь только утром появился здесь!

— А, — догадался он, — ты видела меня тогда, у мамы-Ники, и теперь вообразила, что знакомы мы — давным-давно! Вчера, сегодня, утром, вечером — тебе, наверное, без разницы. И если что-то было, то уже — как бы всегда… Тогда и разговора нет! Я прав?

Лапушечка согласно закивала, робко улыбнувшись, и глаза ее наполнились покойным, нежным светом. Надо думать, эти рассуждения ее ничуть не занимали и навряд ли, по большому счету, находили понимание — любые доводы сейчас она была готова принимать без возражений. Она все ждала, стояла — беззащитная, доступная и очень-очень грустная. Как человек, с тоской подумал Питирим. Нет, это наваждение, минутный бред, еще немного — и пройдет… Тем временем танцующие разорвали круг, почти что прекратив движение. Все смолкли. Неожиданно один из них — со звуком «хъяпь!» — ничком упал на траву и застыл. И сразу, несколько теснясь, склонились около него. «Нашли ребеночка, нашли?» — разноголосо крикнули другие. «Нет, — склоняясь еще ниже, отвечали первые, — не дышит. Это — свой». Тогда лежавший вскакивал и отбегал немного в сторону, а кто-то тотчас снова падал, и все повторялось — раз от разу. А потом у пня возникла Ника — в травяном своем зеленом платье, с тихим шелестом струившемся вдоль тела, точно ветер на лужайке колыхал податливые вызревшие стебли, и она вся в этот миг была живительной лужайкой, крохотной, затерянной в лесу… Все снова выстроились в круг и, не снимая масок, с однотонным и каким-то безнадежным воем протянули руки к королеве леса. «Сделай, сделай — подари…» — послышалось внезапно Питириму. Ника властно покачала головой. Вздох скорби пролетел по лесу… Питирим, не отрываясь, наблюдал за ней. Действительно — царица, вдруг подумал он. Их взгляды встретились, пересеклись. По лицу Ники пробежала легкая и добрая улыбка: не волнуйся, будет хорошо, все будет хорошо… «Подари!» — летело в темноту. «Нет-нет, — сказала Ника, — время не настало». И еще раз — громкий и протяжный вздох пронесся под ветвями… И тогда один из круга неожиданно рванулся к пню, схватил в охапку куклу с бантом и, подпрыгивая, беспрестанно вереща, помчался прочь. Все остальные устремились следом — только в отдалении, стихая, раздавались голоса да треск ломаемых ветвей. Лапушечка поежилась и жалобно сказала: «Не вернутся. Не найдут… Пора идти купаться на болота, чтоб со всеми…»