«Нагим пришел я...» - Дэвид Вейс

Огюст не ожидал ничего подобного. Вначале он был ошеломлен, но постепенно пришел в себя и, вспомнив прошлое, стал приветствовать гостей с лукавой усмешкой. Перед галереей на улице развевался трехцветный флаг в честь президента республики, Всемирной выставки и выставки Родена и Моне.

Из окон виднелась Эйфелева башня.

Париж был заполнен людьми, съехавшимися со всех стран мира, и многие из них были сегодня здесь, в галерее, отметил про себя Огюст. Публика неторопливо прогуливалась по выставке; в зале стоял неумолчный гул голосов. Слышен был стук подъезжающих экипажей по вымощенной булыжником мостовой.

Огюст шепнул Моне:

– Какое внимание, Клод. Я просто поражен. Моне шепнул ему в ответ:

– Это не внимание, Огюст, а любопытство.

Но, несмотря на скептицизм, вид у Моне был очень довольный. Среди гостей было немало и таких, которые действительно с интересом рассматривали картины и скульптуры.

Буше, взволнованный, словно это была его собственная выставка, воскликнул, обращаясь к Огюсту:

– Кого тут только нет!

Камиллы и Розы, печально подумал Огюст, вспомнив о сценах, которые ему устроили и та и другая, когда он сообщил каждой, что не возьмет их на открытие.

Хотя он сказал Розе, что все скульптуры, для которых она позировала, будут выставлены, она все-таки расплакалась, а Камилла пришла в неистовство и слегла в постель, – не помогли и заверения, что его бюст ее работы займет на выставке почетное место. Неужели они не понимают, как много он для них сделал? Ревность женщины можно сравнить разве что с яростью тигрицы, с горечью думал он. Эта выставка – итог всей его работы, а у них она вызвала потоки слез. Однако ни одна не покинула его, хотя Камилла грозила, что уйдет. Сейчас ей нездоровится, но она уйдет, как только хватит сил собрать вещи, заявила Камилла. Он не поверил, но ее угроза не выходила из головы и портила настроение.

Люди искусства и знаменитости все прибывали, а он раздумывал над тем, сколько трудностей создают эти отношения: напряженные, вызывающие жалость в доме на улице Августинцев и полные страстей и обид в доме на площади Италии.

Он стал рядом с гипсовым отливом «Граждан Кале», словно готовый к защите на первом публичном обозрении. От души у него немного отлегло. Он заметил, что посетители, которых интересовали его работы, больше всего внимания уделяли «Гражданам Кале», фигуре Уголино, обнаженным парам и незаконченному терракотовому памятнику Гюго, равнодушно проходя мимо «Данаиды» и «Мысли», для которых позировала Камилла, и его бюста, стоявшего на видном месте, с ее именем крупными буквами.

Внезапно он вернулся к действительности. Сади Карно, президент республики, с восхищением говорил ему:

– Какое обилие работ!

Огюст отметил, что президент безупречно одет, окладистая борода тщательно подстрижена и они примерно ровесники. Карно, талантливого инженера, избрали президентом потому, что его отец был героем республики, а дед прославился как «организатор победы» революции, и еще, поскольку он был республиканцем и выходцем из средних слоев, – считалось, что он всем сумеет потрафить.

Антонен Пруст, который с возвратом к власти либерального правительства стал специальным представителем Министерства изящных искусств, поспешил объяснить президенту, видя замешательство Огюста:

– Необыкновенная выставка, мосье президент. Тридцать пять скульптур Родена и семьдесят картин Моне.

– Тридцать шесть, – поправил Огюст.

– Обширная выставка, – сказал президент. – И один не уступает другому.

А ведь можно бы и посчитать, – подумал Огюст, – под сколькими работами я мог бы написать: «Отвергнуто Салоном», да и Моне тоже; но Карно, внимательно разглядывая «Граждан», держал Родена под руку – толпа гостей раздвинулась, чтобы президенту было удобней осмотреть памятник.

Огюст не мог сказать, долго ли простоял он так с президентом перед фигурами шести граждан. Вначале он было колебался, ставить ли «Граждан» на самое видное место, в центре галереи, но теперь убедился, что поступил правильно.

Карно думал было бросить беглый взгляд на «Граждан», сказать «весьма интересно», что он часто делал в роли официального лица, и отойти. А сам стоял перед скульптурой, словно к месту прирос, словно во всей Франции не найти лучше зрелища, чем эти шесть фигур французских граждан. Никто из этих граждан не был явным республиканцем или опасным роялистом, раздумывал он, все они, олицетворяя боль и мужество, были обыкновенными французами, всем своим видом выражавшие то, что многие испытали, но не могли выразить. И ему нравилась архитектура памятника, композиция. Он тихо произнес:

– Они трогают до глубины души, Роден, и памятник этот так кстати приурочен к годовщине революции. Жители Кале должны быть довольны.

– Не уверен, мосье президент, – сказал Огюст, но я ценю ваше мнение.

– Великолепный памятник одному из самых славных моментов в нашей истории. И этот дух героической жертвенности. Вы, видимо, ошибаетесь, сомневаясь в энтузиазме жителей Кале.

– Я не ошибаюсь. Муниципалитет Кале заплатил только половину обещанной суммы. Но и вся сумма не покроет расходов.

– Поэтому фигуры и отлиты не в бронзе, а в гипсе?

Интерес, проявленный президентом, ободрил Огюста, и он решил излить свои обиды:

– Да, мосье президент. У Кале не нашлось денег даже на отливку и установку памятника, – его голос стал насмешливым. – Муниципалитет Кале предпочитает фигуру одного гражданина, а не шести. У меня так много другой работы, что памятник мне мешает, и, пока они не придут к какому-нибудь решению, я вынужден был поместить его на время в подвал.

Президент Карно удивился, но Огюст решил высказать свои претензии, – ведь другой такой возможности не представится.

– Мосье президент, я беру частные заказы, чтобы иметь возможность выполнять государственные.

Антонен Пруст пытался отвлечь внимание Карно – вид у президента был сердитый, – но это ему не удалось. Президент спросил:

– А как насчет «Врат ада», Роден? Вам ведь за них заплатили.

– Они не закончены.

– Большинство ваших работ не закончено. «Идущий человек»…

Огюст перебил:

– Он закончен.

– «Граждане Кале», памятник Гюго, «Клод Лоррен» – эти вещи закончены?

– Разве природа не находится в постоянном процессе созидания, мосье президент?

– Я инженер. Я заканчиваю то, за что берусь. Огюст, слегка поклонившись, сказал:

– В этом-то и состоит разница между нами, мосье.

«Сейчас Огюст все испортит, а я положил столько трудов, чтобы предоставить ему эту прекрасную возможность», – с горечью подумал Антонен Пруст. Президент покраснел до корней волос. Но не успел Пруст переменить тему разговора, как к ним присоединился принц Уэльский, который был свидетелем разговора о «Вратах».