Остров Буян - Степан Злобин

— Кузьма, тут побудь у крыльца с Иванкой. Чужих никого ко мне не впускать. Подымемся наверх, в светелку, — обратился хлебник к Козе и Мошницыну. — Ты, батюшка, с нами, — позвал он и попа Якова…

В дверях светелки их встретил Томила Слепой.

— Беда, беда сотряслась, Иваныч, — сказал хлебник.

Возбужденный событием, он позабыл даже спросить о здоровье подьячего, который в первый раз после ранения вышел из дому…

Волнение охватило всех в городе. Народ стекался без зова к Земской избе, ожидая всегороднего схода.

Усадив Томилу Слепого, хлебник кивнул садиться попу, Мошницыну и Козе.

Неволя Сидоров приотворил дверь в светелку.

— Ты бы там обождал нас, Неволя! — резко сказал ему хлебник.

— Пошто ты его обидел? — спросил Михайло, когда, грохоча подковами на каблуках, пятидесятник спустился по лестнице и громкая брань его послышалась с площади из-под окон Земской избы.

— Без него обойдется, — заметил Гаврила. — В старом приказе стрельцы все изменщики. Дверь притвори-ка лучше…

— Гибель на город идет, земски люди, — сказал он, когда дверь была заперта. — Мыслю я, время пришло на иной поворачивать лад все дела городские.

— Каким же ладом повернуть? — отозвался вопросом Слепой.

— Перво — дворян без изъятия в тюрьму. Больших посадских — в тюрьму. Холопов писать во стрельцы и, кто бьется за город, на том холопство простить. Для помоги в ратных делах две тысячи крестьян из уезда впустить в стены, а кои в лесах, тем дать начальников ратных из наших стрельцов, да припасов — свинцу и пороху, чтобы бились с боярами с тылу…

— Все молвил? — спросил Томила.

Гаврила кивнул.

— Перво — дворян в тюрьму, то без ратных начальников будешь, и воеводы тебя побьют. Потом — больших посадишь в тюрьму, то половину середних подымешь против себя. Какой из середних не хочет быть в больших! Пойдет меж середних раздор. Третье — холопство прощать за чужую мошну не дано тебе власти; иное дело, когда государь поставит всюду новый уклад. Кабы город за службу кабальным людям дал денег на выкуп… На то надо всех выборных земских согласие… Покуда рано еще, того не добьешься от наших посадских…

— И денег не хватит! Где столько-то денег взять! — поддержал Слепого кузнец.

— Вишь, говорят — и денег не хватит в градской казне! — продолжал Томила, с неприязнью взглянув на кузнеца. Мысль Гаврилы была ему ближе, роднее. В Михайле он видел врага своих мыслей о «Белом царстве», но вынужден был в союзе с врагом подняться на друга ради единства сил.

— А крестьян пускать в стены разумно ли? К ратному делу они непривычны, хлеба на них изведешь целу гору, и то им соблазн — дворянски дворы да лавки по городу, — продолжал рассуждения Томила. — Посадский люд крепок, чужого добра не хочет, скопом не нападает, а крестьяне придут не в свой город — чисто татары начнут громить. Тот скажет: «Я своего дворянина пограбил», тот скажет: «Я — своего», и дворяне от нас отойдут, побегут к боярам. А там не спасешься и сам: две тысячи впустишь в город — и город станет не твой. Пойдет у крестьян со стрельцами рознь…

— И припасов из города дать не можно: порох, свинец для осады нам в городе надобны. Мужикам раздашь — сам без зелья сядешь! — сказал по-хозяйски Мошницын.

Хлебник выслушал возражения.

— Ты что скажешь, Проша? Али и ты устрашился дворян? Али и ты за измену? — спросил он свояка.

Коза замялся. Спокойная речь Томилы, поддержанного кузнецом, его убедила.

— Горячишься, Левонтьич, — сказал он. — Из Завеличья, конечно, ныне опасно. Ну, надо стрельцов в Завеличье прибавить, начальников ратных поставить дюжих.

— Дворян не остатных в тюрьму садить, а которые сидят, и тех пустить из тюрьмы, чтоб начальники ратные были… — подхватил Мошницын, уверенный в поддержке летописца.

Но Томила взглянул на него с досадой, и он осекся.

Гаврила сидел растерянный. В отсутствие Томилы Слепого он не чувствовал себя связанным обязанностью с кем-то заранее делиться своими мыслями. Он делал в ратных делах все, что хотел, предоставляя Михайле вести городское хозяйство. Он знал, что Михайла свято блюдет обычай спрашивать выборных обо всем самом важном, но сам он советовался даже с Михайлой только в том, что касалось одновременно хозяйства и ратного дела… Присутствие Томилы Слепого, который был как бы общим советником их обоих, заставляло хлебника все свои замыслы высказать лишь как вопросы, и спокойные тихие возражения Томилы оказывались куда сильнее, чем жаркие вздорные выкрики кузнеца. Гаврила всем сердцем чувствовал свою правоту, но не мог доказать так спокойно и просто.

«Вон как Иван ловко тогда рассудил, — подумал Гаврила, — даст же бог легкого языка человеку! А у иного колода во рту: знаю, что верно, а слова и нету!»

Хлебник во всю свою жизнь не был искателем большой мирской правды, подобно Томиле Слепому. С детства пекарь в чужой калачне, он выбился в люди трудной работой, завел свой калачный ларь, там понемногу стал торговать и мукой и зерном, ларь сменил на пол-лавки, потом покинул пекарное дело и перешел на торговлю зерном. В торговле мысли его не шли дальше двух хлебных лавок, дававших достаток ему с семьей. Грамоту он постиг, когда уже стал торговать, по совету лавочника-соседа, сказавшего, что, торгуя без грамоты, приходится вдвое платить за всякое дело приказным… Научившись читать и писать, обзаведясь двумя лавками — в городе и в Завеличье, Гаврила женился. Дела его шли хорошо, он не гнался за лихим барышом, изредка, кроме нужных в торговле дел, читал Часослов и Псалтырь, почитывал сонник да забавлялся загадками. Он посоветовал и сестре обучать сына Кузю грамоте — не ради высокой мудрости, а для житейских дел… Все его мысли о правде сводились всегда к тому, с чем сегодня столкнула судьба, да и здесь размышления не терзали его: он узнавал свою правду не исканиями ума, а сердцем. Простое честное чувство говорило ему едва ли меньше, чем могла подсказать неповоротливая мысль. Зато чувствам своим он верил, и, как только чуял, где правда, он тотчас готов был засучивать рукава и лезть за нее на кулачки.

Рослый, широкоплечий и сильный, именно этот испытанный дедовский способ борьбы за правду, подсказанную неравнодушным сердцем, Гаврила считал самым лучшим и верным. Так и случилось, что в серое дождливое утро в очереди у соляных весов он выступил ярым врагом Емельянова… За прямой нрав полюбили его псковские хлебники и выбрали старшиной, хотя он не был богат, как другие, как иные — речист или очень умен…

За горячее сердце полюбил Гаврилу и Томила Слепой.

Столкнувшись с Томилой, хлебник в удивлении увидел иную, прежде неведомую сторону грамоты. Он услышал писанья Томилы, узнал, что на свете множество книг, кроме «Рафлей», Евангелья и Псалтыри. Он полюбил даже слушать написанное, когда Томила читал ему вслух, но сам приняться за чтение не находил охоты… Беседы с Томилой не разбудили в нем мысли. Тихие рассуждения попа Якова тоже не волновали Гаврилу. С наивностью он принимал их на веру и верил в бога и в его апостолов лишь по привычке. Привычно крестился, когда начинал повседневный труд, привычно молился на ночь Иисусу Христу и Фоме…

Только тогда, когда сама жизнь, не спросив у Гаврилы, поставила его главою целого города, он с удивлением спросил себя, что же он должен делать… Томила Слепой поделился с ним замыслом великого ополчения земской рати против бояр… И внезапно в дремлющем мозгу Гаврилы Демидова пробудилась мысль. Она была прямым порождением его сердца и так же, как чувства Гаврилы, шла прямо, без поворотов. Путь к «Белому царству», указанный, как он подумал, все тем же апостолом Фомой, казался ему открытым.

Споры в Земской избе стали ему помехой на этом пути; не чувствуя себя в них сильным, чтобы их миновать, он старался ни с кем не спорить, хитро доводя все дела до последней минуты, когда спорить было уже поздно…

Возвращаясь с пожара острожков, хлебник уже все решил про себя. Вызвать Козу, собрать надежных стрельцов и послать по дворянским домам для захвата дворян, кинуть в тюрьму Ивана Устинова, Максима Гречина и Левонтия Бочара; Иванку и Кузю послать немедля посланцами к восставшим крестьянам, лучших стрельцов поставить в начальные люди вместо дворян, у Михаилы отнять ключи от царского хлеба и дать хлеб народу, от имени Земской избы объявить прощенье кабального холопства — и только после всего ударить в сполошный колокол, чтобы сказать народу о новых порядках…

Хлебник видел, что именно присутствие Томилы поставило неожиданное препятствие перед его решительными намерениями. Единство Томилы, Михаилы Мошницына и Прохора Козы стояло перед ним враждебной стеной.

— Ты, батя, что же молчишь? Али тоже не видишь правды? — спросил Гаврила. — Скажи им…

— Прав ты, Левонтьич, — сказал поп Яков, — ты сердцем прав, а Томила Иваныч — умом. Каб люди по сердцу на свете жили, то б царство христово на землю давно снизошло… А людям без мысли нельзя… Ты умом пораскинь — восхочет ли город идти за тобой? Дворян похватаешь, то стары стрельцы взбеленятся — они своих сотников не дадут в тюрьму… Больших посадских посадишь в тюрьму, то в середних тревогу посеешь: середние все возле больших жмутся, от них и живут. Больших посадишь и в городе лавки закроешь — середние сами-то все без денег, как торгу быть? А холопство… — поп запнулся. — Сказать по-христову, холопство — бесовское дело, да в людях корысть велика… Монахи и те не хотели отдать своих трудников…