Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Болотная культура не признает никакой институционализации, кроме сугубо бредовой, игровой. Недаром слова «угры» и «игры» так схожи. В Удмуртии есть город Игра. Впрочем, я всегда учитывал, что имеются два варианта общения с Андреем Монастырским, совершенно непохожие друг на друга. Один – это общение наедине, другой – общение в группе, в некоем кругу гостей. Когда мы просто сидели вдвоем и беседовали, никакого провала в шаманские игры не происходило. Наоборот, происходило конструктивное обсуждение: четкое, всегда в абсолютно ясном уме. Для того чтобы войти в шаманское состояние, испытать даже потребность во вхождении в это шаманское состояние, требуется присутствие нескольких человек. То есть, иначе говоря, нужны зрители. Когда появляется не просто собеседник, но зритель, тогда шаман начинает действовать: живой зритель является окном, сквозь которое на шамана смотрят умершие. Зрителей не должно быть много, но они должны присутствовать. Это связано с энергией. Несколько человек создают сложную многомерность. Можно назвать эту многомерность неисчерпаемым ресурсом. Эта многомерность реакций создает пространство, где может развернуться, расцвести пышным цветом шаманский экстаз, может осуществиться погружение. Одинокое погружение (погружение без зрителя) чревато многочисленными опасностями. Об этом сочно повествует «Каширское шоссе». Я помню момент, когда это произошло с Андреем. В тот день Игорь Яворский разговаривал с ним по телефону. И, как человек очень чувствительный, положив трубку, он сразу сказал, что Андрей сошел с ума. Не для всех это было тогда очевидно, потому что грань между его обычным игровым, очень артистическим и шаманским поведением и поведением клиническим была тонкой. Эта грань была не для всех заметна, но Игорь почувствовал. После короткого обмена репликами Андрей вдруг сказал ему: «Целую» – и положил трубку. Видимо, раньше Андрей не говорил Игорю «Целую». Мой отчим крайне внимательно рассматривает своих знакомых, телепатически сканируя их вплоть до весьма скрытых пластов. Поэтому одно лишь слово «целую» поведало Игорю Ричардовичу целую сагу о безумии Андрея Викторовича, который в тот момент расслаивался не только лишь на условных Сумнина и Подъячева, но и на безусловных ангелов, архангелов, махакал, бодхисаттв, серафимов, херувимов, аятолл, на осанноликих и мавзолеющих. Потому как время пришло тогда сутулому финну затеряться среди греческих огней и индийских сияний, среди престолов, господств, царств и алмазных слонов. И было это неизбежной вехой на том трудном, но великолепном пути, который начался еще в Петсамо, на берегах Ледовитого океана, когда маленький мальчик наблюдал на фоне полярных снегов несуществующих павлинов и пылающие тигровые лилии.
Глава девятнадцатая
Швейцария + медицина
Таинственный роман с горной страной Швейцарией начался для меня с бессмертного литературного шедевра Томаса Манна «Волшебная гора». В процессе восхищения этим романом я изобрел свой псевдоним, вдохновившись одним из персонажей этого повествования Пеперкорном. Чтение этого романа было глубочайшей медитацией на высокогорную Швейцарию, на мир санатория. Мне казалось, что я успел пожить там, успел полежать на балкончике санатория Бергхоф, закутавшись в верблюжье одеяло, успел отведать все прелести и все зловещие и пленительные аспекты явления, которое в этом романе называется герметической педагогикой. В отрочестве я упивался этим романом, не догадываясь о том, что мне придется провести огромное количество времени в реальной Швейцарии. Этот роман, влюбленность в него, загадочная мистическая связь с этой страной продлились затем в виде появления в папиной мастерской Альфреда Хола. В этот момент Пеперкорн воплотился не только в форме моего псевдонима, но и в виде ярчайшего персонажа по имени «Его превосходительство Альфред».
Это было лишь начало большого загадочного эпоса. В недрах священных 70-х годов имел место эпизод, который повлиял на дальнейшую судьбу многих действующих лиц данного повествования. А именно: в какой-то из вечеров Альфред явился в папину мастерскую не один, а в сопровождении супружеской пары. С ним был господин столь же высокого роста, как и Альфред, тоже крайне обаятельный, в сопровождении субтильной дамы, своей супруги: Пауль и Эрна Йоллесы. Альфред еще до их появления рассказывал о Пауле Йоллесе как об очень значимой политической фигуре в швейцарском государстве. Йоллес долгое время занимал пост государственного секретаря Швейцарской Конфедерации. До этого он был официальным представителем Швейцарии при ООН. К тому моменту, уже выйдя на пенсию, он приехал в Москву и проявил нешуточный интерес к местному артистическому подполью. Альфред Хол стал его сталкером, его проводником. Пауль Йоллес нас очаровал, и мы ему тоже понравились, мой папа прежде всего.
Я присутствовал при этом в качестве почти невидимого свидетеля. Я был детским невидимым свидетелем. Но я полностью подвергся обаянию этой прекрасной супружеской пары, источавшей староевропейскую любезность и юмор явно британского покроя, излучавшей аромат той Европы, которая, как выяснилось впоследствии, уже исчезала. Затем они приезжали еще несколько раз в сопровождении своих детей Клаудии и Александра. Это было начало дружбы, которая связывала меня с этой семьей на протяжении многих лет.
Человек, который приходил в папину мастерскую, вначале спускался по лестнице в подвал. Его сразу же окутывал мощнейший запах кошачьей мочи, достигающий такой немыслимой аммиачной концентрации, что у адепта начинала кружиться голова и немного подкашивались ноги. К этому запаху привыкнуть было невозможно. Это был сильнейший аммиачный удар. То есть некий данный самой судьбой психохимический вход в трип посещения этой мастерской. Человек спускался как бы в некий ад, состоящий из тьмы, вони, куч говна, луж мочи. Именно в этом аду скрывалась дверь в рай. Человек оказывался затем перед дверью, которая сама по себе выглядела экзотично – очень старая дверь с красивой бронзовой ручкой в стиле ар-нуво, изысканной формы. В остальном дверь выглядела как избитый мертвый бомж, то есть состояла из каких-то порванных тряпок. Она была обита холстиной, причем очень старинной, местами пробитой мебельного типа гвоздями с потускневшими бронзовыми заклепками. Холстина во многих местах была прорвана, и из нее буйно торчала древняя вата пугающего цвета. Эту дверь можно было читать как книгу, потому что по поверхности холстины ее покрывали разные записки, адресованные моему папе и написанные людьми, которые пришли в мастерскую, не застали его и решили оставить свои послания, поскольку не у всех находилась бумага для написания записки. В мастерской не было телефона, люди приходили просто по наитию, без предварительной договоренности, поэтому часто они никого не заставали. Многие оставляли бумажные записки, которые потом стали одной из частей трехчастного замечательного папиного альбома «Сад».
