Лев Толстой - Труайя Анри

Есть только один идеал, который можно противуставить им. И тот, из которого они выходят, не понимая и кощунствуя над ним, – тот, который включает их идеал, идеал любви, прощения и воздаяния добра за зло… Как воск от лица огня, растает всякая революционная борьба перед царем – человеком, исполняющим закон Христа».

Составив письмо, Толстой прочитал его домашним. Соня была возмущена, что он вступается за заговорщиков, боялась, что царь рассердится на призывы проявить такое великодушие. Она даже хотела уволить учителя Алексеева, который одобрял поступок Толстого. И хотя позже извинилась, тот уехал с семьей в самарское имение. Осыпаемый упреками, Лев Николаевич стоял на своем, согласившись только исправить некоторые фразы, казавшиеся чересчур фамильярными. Из Тулы ему привезли хорошей почтовой бумаги, на которую писарь Иванов и перенес послание.

Семнадцатого марта 1881 года оно было выслано Страхову с просьбой передать Победоносцеву, обер-прокурору Святейшего Синода, который когда-то был воспитателем нового государя и сохранил на него большое влияние. Толстой полагал, что к полученному таким образом письму царь отнесется с большей благосклонностью.

В письме к Страхову была Сонина приписка: «Многоуважаемый Николай Николаевич, несмотря на все мои просьбы и уговоры, Лев Николаевич решился послать письмо к государю… прочтите письмо, рассудите сами и потом спросите мнение Победоносцева, не может ли это письмо вызвать в государе какие-нибудь неприятные чувства или недоброжелательство к Льву Николаевичу. В таком случае, ради Бога, не допускайте письмо до государя».

Напрасные пожелания! Воодушевленный Страхов тут же передал письмо обер-прокурору. Тот пробежал его и отказался показывать императору. Уже после казни заговорщиков он так объяснил Толстому свой поступок: «В таком важном деле все должно делаться по вере. А прочитав письмо ваше, я увидел, что ваша вера одна, а моя и церковная другая и что наш Христос – не ваш Христос. Своего я знаю Мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления. Вот почему я по своей вере и не мог исполнить ваше поручение». Посетителю сказал лишь, что будучи убежденным сторонником смертной казни, все же станет настаивать на тайном приведении приговора в исполнение.

Победоносцев опасался, как бы письмо Толстого не разошлось в списках и не дошло до императора другими путями. Одновременно он узнал о публичной лекции философа Владимира Соловьева, посвященной смертной казни. В заключительной ее части содержалось обращение к наследнику престола простить убийц его отца. Это уже было чересчур, и 30 марта 1881 года обер-прокурор спешно набросал записку царю о том, что в обществе циркулируют идеи, приводящие его лично в ужас, – о помиловании заговорщиков. Он говорил, что царь не должен простить убийц отца и забыть о пролитой крови, когда все (за исключением некоторых, слабых умом и сердцем) требуют отмщения и негодуют по поводу отсрочки приговора, что именно этого требует русский народ. Но если хоть один из несчастных сумеет избежать наказания, он вновь вернется к своей деятельности. А потому ни в коем случае нельзя распахнуть свое сердце навстречу мечтателям.

На что государь ответил: «Будьте спокойны, никто не осмелится обратиться ко мне с подобной просьбой, и я гарантирую, что все шестеро будут повешены».

Получив известие об отказе Победоносцева, Толстой попросил Страхова, чтобы тот попытался передать письмо через профессора Константина Бестужева-Рюмина. Тот отдал его великому князю Сергею Александровичу. Документ оказался у Александра III, но решение царя осталось неизменным.

Третьего апреля виновные в убийстве Александра II были повешены. Для одного из них – Михайлова – первая попытка не удалась, со сломанными ногами его повесили только со второго раза.

В это же время Толстой начинает составлять свои «Записки христианина»: «Я прожил на свете 52 года и за исключением 14-ти, 15-ти детских, почти бессознательных, 35 лет я прожил ни христианином, ни магометанином, ни буддистом, а нигилистом в самом прямом и настоящем значении этого слова, то есть без всякой веры.

Два года тому назад я стал христианином. И вот с тех пор все, что я слышу, вижу, испытываю, все представляется мне в таком новом свете, что мне кажется, этот новый взгляд мой на жизнь, происходящий оттого, что я стал христианином, должен быть занимателен, а может быть, и поучителен, и потому я пишу эти записки».

Тогда же вновь начинает вести дневник. Первая запись датируется 17 апреля 1881 года: «Разговор с Сережей о непротивлении злу».

И далее:

«21 мая. Спор – Таня, Сережа, Иван Михайлович: „Добро условно“. То есть нет добра. Одни инстинкты».

«22 мая. Продолжение разговора об условности добра. Добро, про которое я говорю, есть то, которое считает хорошим для себя и для всех».

«29 мая. Разговор с Фетом и женой. Христианское учение неисполнимо. Так оно глупости? Нет, но неисполнимо. Да вы пробовали ли исполнять? Нет, но неисполнимо…»

Фет редко соглашался с Толстым, тем не менее дети Льва Николаевича считали его человеком рассудительным и очень обаятельным. Он имел ярко выраженную иудейскую внешность, длинная его борода начинала седеть. У него были маленькие, почти женские ручки с хорошо ухоженными ногтями. Свою речь он прерывал вздохами, похожими на стоны, иногда, в самый неожиданный для окружающих момент, отпускал шутку, способную рассмешить самых недовольных. Однажды слуга, подававший обед, не мог сдержать смеха, услышав его остроту, и, поставив тарелку на пол, бежал на кухню. Толстой часто теперь упрекал Фета за то, что тот выступает сторонником чистого искусства. Сам он за столом выступал с проповедью Евангелия, призывая отказаться от земных радостей. Если ему случалось поссориться с посетителем, тут же просил у него прощения.

Соня писала сестре, что часто спорит с Левочкой и даже хотела уйти из дома: без сомнения, виной тому, что они начали жить «по-христиански»; но раньше все шло лучше. И продолжала брату: «Если бы ты знал и слышал теперь Левочку. Он много изменился. Он стал христианин самый искренний и твердый. Но он поседел, ослаб здоровьем и стал тише, унылее, чем был».

Несколько раз Толстой ездил в Тульскую тюрьму, утешал и поддерживал заключенных, сопровождал их на судебные заседания, провожал поезда, увозящие их в Сибирь. «Партию готовят. Бритые в кандалах… Старик 67 лет, злобно, „за поджог“, больной, чуть живой. Хромой мальчик. За бесписьменность 114 человек… Есть развращенные, есть простые, милые. Старик слабый вышел из больницы. Огромная вошь на щеке. Ссылаемые обществами. Ни в чем не судимы, два – ссылаются. Один по жалобе жены – на 1500 руб. именья… Высокий солдат сидит шестой год… Каторжных двое за драку, не убийство. „Ни за что пропадаем“, плачет. Доброе лицо. Вонь ужасная».[492]

Вид этих несчастий утверждает его в мысли, что миссия его вовсе не в том, чтобы посвятить себя семье: «Семья – это плоть, – заносит он в дневник 5 мая. – Бросить семью – 2-ое искушение – убить себя. Семья – одно тело. Но не поддайся 3-му искушению – служи не семье, но единому Богу».

Толстой решает вновь посетить Оптину пустынь: теперь не для того, чтобы договориться с Церковью, которая подталкивала его к этому, но в надежде, смешавшись с мужиками, больными, святыми, вновь обрести веру в человечество и человечность. Признавая их веру ложной, грубой, смешной, продолжал восхищаться упорству, с которым они верили в невозможное. Быть может, чтобы разделить с ними их блаженство, следует отказаться от кареты, железной дороги и брести, как они, пешком, среди монотонных равнин, спать под открытым небом или на грязных постоялых дворах, дрожать от холода, просить милостыню? Ничто не готовит душу к встрече с Богом лучше, чем бесконечные поля и луга, где взгляду не на чем остановиться.

Десятого июня, одевшись по-мужицки, с котомкой на спине, в лаптях, опираясь на палку, Толстой отправился в путь, простившись с пораженными его видом женой и детьми. Он уходил не один, его сопровождали учитель Виноградов и слуга Сергей Арбузов со смеющейся физиономией с рыжими бакенбардами, который тащил узел с одеждой на смену. Лев Николаевич был доволен своей эскападой. Очень скоро на его непривычных к лаптям ногах появились мозоли, Арбузов сделал перевязку. На первой остановке, в деревне Селиваново, все трое спали на полу в доме старой крестьянки. На другой день граф купил чуни, чтобы защитить чувствительные ноги, слив, чтобы очистить желудок, и написал жене: «Нельзя себе представить, до какой степени ново, важно и полезно для души (для взгляда на жизнь) увидать, как живет мир Божий, большой, настоящий, а не тот, который мы устроили себе и из которого не выходим, хотя бы объехали вокруг света».[493]