Империя. Роман об имперском Риме - Сейлор Стивен

– Думаю, знак добрый, – сказал Дион. – Пусть новый император и не поклонник философии, но признает заслуги ее адептов. Я возлагаю большие надежды на этого человека.

– Ты слышал его выговор? – состроил гримасу Марциал. – Чисто испанский рыбник.

– Уже почти хочется остаться в Риме и посмотреть, какие порядки заведет Траян, – признался Эпиктет.

– Только не мне! – буркнул Марциал. – Жду не дождусь, когда выберусь из этой вонючей навозной кучи.

После того как Траян поздоровался с каждым сенатором лично, а со многими обнялся и перецеловался, они с Плотиной взошли на Капитолийский холм к храму Юпитера для официальной церемонии; затем процессия вернулась на Форум и проследовала сквозь толпу к главному входу в императорский дворец. С его ступеней Траян произнес короткую речь – в основном восхвалявшую Нерву. Как и его предшественник, новый правитель поклялся не убивать сенаторов. Затем пригласил сказать несколько слов Плотину. Она изобразила удивление и будто заколебалась, на что толпа ответила шумными призывами говорить. Не слишком упорствуя, она уступила.

– Нерва назвал это место Домом народа, – сказала Плотина, – и быть посему, ибо мы таким образом будем изо дня в день вспоминать, кто привел нас сюда и кому мы служим, – я говорю о народе Рима. Не так давно люди боялись войти в этот дом, а некоторые из тех, кто вошел, сгинули навсегда. Я надеюсь, что нашими стараниями любой гражданин ощутит себя здесь желанным гостем, которому нечего страшиться. Я простая жен щина, жена солдата, дочь дома Помпеев. Жить с вашего благословения в Доме народа – величайшая честь для меня. Ваше уважение – лучшая награда, какую я в силах вообразить. Я постараюсь его заслужить и сохранить.

– Мы любим тебя, Плотина! – крикнул кто-то. – Не меняйся!

– Я и не собираюсь, – рассмеялась Плотина. – Какой я вхожу сюда – такой, надеюсь, меня и вынесут.

Ее слова вызвали овацию, и Траян с Плотиной, махнув толпе на прощание, скрылись во дворце.

– Какая очаровательная пара, – заметил Дион.

– Какая пара актеров! – возразил Марциал. – Воистину, им впору основать труппу мимов.

– Они и правда прелестны, – заметил Луций.

– Пинарий, с тобой он был откровенно груб, – заворчал Марциал. – Даже слова не сказал, когда Дион тебя представил.

– Меня такое отношение вполне устраивает. Предпочту остаться вне императорского внимания.

– Я ухожу, – заявил Марциал. – Мне надо выпить и найти компанию для попойки, а в твоем доме, Пинарий, я не найду ни того ни другого. Был рад наконец увидеть вас всех.

Попрощавшись с каждым, Марциал удалился – как и Дион, который захотел провести остаток дня в термах, где можно понежиться и записать сегодняшние впечатления. Луций пошел домой, стараясь подстраивать шаг под хромоногого Эпиктета.

Вернувшись с другом в сад, Эпиктет тоже взял себе приправленной специями воды. Он поморщился и потер ногу.

– Если это поможет, – предложил Луций, – я кликну раба, чтобы размял ее.

– Нет, прошу тебя, не хлопочи. Вообще говоря, я весь день ждал случая остаться с тобою наедине.

– Какой-то разговор? – спросил Луций. Эпиктет изначально был молчалив и угрюм. Лицо его сохраняло мрачное выражение.

– Ты знаешь, что Эпафродит завещал мне имущество.

– Да, для школы. Достойная причина.

– Его состояние нашло себе хорошее применение, но среди многого, что мне досталось, есть вещи, ценность которых не исчисляется в деньгах. В том числе это. – Эпиктет извлек ржавый железный обод диаметром с руку.

– Что за штука, ради всего святого? – воскликнул Луций.

– К нему была прикреплена записка. – Эпиктет протянул клочок пергамента.

Там значилось: «Это железо окольцевало запястье мужа из Тианы, но не сковало его. Надлежит передать тому, кто находился с ним рядом в тот день».

Луций взял обод и расхохотался, потрясенный чудом обретения столь памятного предмета.

– Это же часть оков, которые Аполлоний сбросил во время последней встречи с Домицианом! Как удивительно, что Эпафродит сумел ее припрятать! И как заботливо с его стороны передать ее мне!

Эпиктет кивнул, но без улыбки.

– Что-то еще? – осведомился Луций.

– Да. У Эпафродита, как ты и сам понимаешь, было огромное количество документов – множество капс, набитых свитками и листами пергамента; одни восходят ко временам Нерона, другие посвежее. Я постепенно разбираю их, когда есть время. Перед самым отбытием в Рим я наткнулся на документ, который будет тебе особенно любопытен.

– Какой же?

– Письмо, собственноручно написанное Эпафродитом, или черновик письма, так как текст не закончен и не содержит ни приветствия, ни подписи. Сперва я не понял, кому адресовано послание, но, когда перечитал и увидел приложенные к нему документы, понял, что оно предназначалось тебе. Не знаю, почему Эпафродит не закончил и не отослал письмо. Возможно, он хотел дождаться смерти Домициана. Или передумал рассказывать. Я и сам сомневался, отдавать ли его тебе. Похоже, Луций, ты достиг завидной умиротворенности. Зачем сообщать новости, которые нарушат твое спокойствие? Но тем не менее я отдаю тебе письмо. – Эпиктет протянул ему небольшой свиток.

Развернув его, Луций всмотрелся в знакомый почерк Эпафродита.

О двух вещах я никогда тебе не говорил.

Первая касается человека, которого ты зовешь Учителем. В тот день, подойдя к вам перед самым судом, я притворился, что не знаком с ним. Так попросил он сам. Прости меня за обман. Идеи Учителя просты и честны, но опасности мира сего порой вынуждают его быть скрытным и даже лживым. Ты, вероятно, понял, что многие его приемы, которые кое-кто приписывает колдовству, осуществляются посредством замечательного умения управлять чужим восприятием. Я подозреваю, что он достигает желаемого силой внушения, хотя понятия не имею, как у него получается; мне известно, что с одними он справляется легче и воздействует на них глубже, с другими же бывает труднее. Похоже, лично я не восприимчив к его умениям, в отличие от нашего так называемого господина, который весьма внушаем, – как и ты, мой друг. В тот день Учитель исчез отчасти благодаря устройству, которое я спрятал на тебе без твоего ведома и которое ты вручил Учителю перед самым действом. Оглянувшись на прошлое, ты, может быть, вспомнишь и другие случаи, когда видел или слышал нечто чудесное, тогда как на самом деле твои чувства воспринимали иллюзии, внедренные в твой разум Учителем. Но кто возьмется утверждать, что такая способность не есть дар Божественной Сингулярности, которым он пользовался не в злонамеренных целях, а мудро, для нашего общего блага?

Надеюсь, что знание не умалит твоего уважения ни к Учителю, ни к его принципам. И все же, поскольку я начинаю думать, что жить мне осталось мало, долг побуждает меня признаться во всем.

Вторая вещь более интимного свойства. Речь идет о женщине, которую ты так долго и тайно любил.

Незадолго до трагической кончины она попросила меня навестить ее в заточении. Она знала, что я твой друг, и хотела доверить секрет.

Она была матерью твоего ребенка.

Ты, вероятно, помнишь, что несколько месяцев ее не было в Риме. Сестры в Альба-Лонге знали о ее положении и помогли его скрыть. Именно там она родила дитя. Мальчика. Нежеланный младенец был «посеян», как называют сей древний и, увы, слишком распространенный обычай: его отнесли в безлюдное место и оставили умирать, так что спастись он мог только волей богов или состраданием прохожего смертного.

Она оставила тебя в неведении и потому чувствовала себя виноватой. Вдобавок ее глубоко потрясла мысль о том, что она умрет точно так же, как обрекла погибнуть собственное дитя, – от голода и в одиночестве. Я думаю, именно поэтому она столь хладнокровно отнеслась к своей участи. Она считала, что ее покарала Веста, а так называемый господин послужил лишь орудием.

Она предоставила мне решить, рассказать ли тебе о младенце после ее смерти. Мне не хватило мужества; не видел я и смысла. До сей поры. Ее история настолько нарушила мой душевный покой, что я предпринял шаги к установлению судьбы ее ребенка – твоего сына. Наш так называемый господин часто вершит правосудие во дворце, который находится близ Альба-Лонги, и я обязан его сопровождать. Я воспользовался своим положением для получения сведений от местных жителей и сестер, скрывших рождение ребенка.