Микенский цикл - Валентинов Андрей

– Гермес Килленский, Майи сын, Гермий милый!

Услышь аэда! Весь в дырах мой плащ, дрогну.

Дай одежонку какую, дай обувь!

Насыпь серебра слитков десять – веских!

А то не дал ты мне хламиды шерстяной, теплой

В подарок перед стужей, ни сандалий прочных;

И полуголый, мерзну я зимой лютой!

В общем, подайте двоим-троим, у порога сидим, от вас не убудет, а Зевс не забудет!

Куреты лир с кифарами на дух не переносят (из Калидона этого голосилыцика уже попросили), но как гостя прогнать? А как накормили да злого молока налили, встрепенулся пьяница, лиру из рваной сумы достал...

...А глаза хитрые-хитрые! Туда смотрит, сюда смотрит, прислушивается. Чего бы, мол, спеть, чтоб еще перепало? А мне и самому интересно стало. Не любят тут про богов да героев слушать. Про богов – потому что негоже о небожителях языком зря трепать. А герои – какие у ахейцев герои? Смех – не герои!

Ага, сообразил, кажется. Носом шмыгнул, лиру поудобнее перехватил, пальцем по струнам провел. А струны: «Дзе-е-ень! Дре-е-е-е-ень!»

– Различно женщин нрав сложил вначале Зевс:

Одну из хрюшки он щетинистой слепил,

Все в доме у нее валяется в грязи.

Другую из лисы коварной создал бог –

Все в толк берет, сметлива, хоть куда.

Иной передала собака верткий нрав,

Проныра – все бы ей разведать, разузнать,

Иной дал нрав осел, облезлый от плетей...

Не выдержали куреты – грохнули, за животы схватились. Я вновь удивился. Не поймешь моих родичей! То перед женщиной на колени падают, царицей-басилиссой всякую пастушку величают, то брови хмурят: молчи, мод такая-сякая, когда мужчины разговаривают!

А пьяница успех почуял, и снова «Дзе-е-ень! Дре-е-е-ень!»:

– Да это зло из зол, что женщиной зовут,

Дал Зевс, и если есть чуть пользы от нее – Хозяин от жены без меры терпит зло.

От зла такого войнам скоро быть,

И брани быть, и городам гореть,

И женщины вина, а не богов,

Что сгинут и герои, и вожди.

Не жить богов потомкам на земле!

Такое зло из зол зиждитель создал, Зевс!

Посмеялись, еще налили, плащ старый кинули, а пьяница лиру подхватил – и нет его. Оглянулись – пусто. Что за притча?

А когда отсмеялись, Фоас сказал, что песня – неправильная. Не то чтобы совсем, но воевать из-за женщин – дело пустое. Мужчины за добычу воюют, за честь свою воюют, за дом свой воюют. А чтобы из-за женщины города горели? Враг у тебя жену украл – а ты у него укради. Воевать-то зачем?

А я все строчку про себя повторял, одну и ту же: «Не жить богов потомкам на земле!» Ой, знакомое что-то!

А потом мы узнали, что аэд эту песню и в Калидоне пел, и в Ламии, и в Анфеле. И у локров тоже пел. И что разговоры уже идут – неспроста это! Быть скоро войне – большой войне из-за женщины.

И каждый на свою жену поглядывать начал – не из-за нее ли?

Смешно? Смешно, конечно. Мы и посмеялись, у костра сидя. А потом почему-то невесело стало.

* * *

– Просыпайся, сынок! Просыпайся! Умойся, новый фарос надень – тот, что тебе в Фивах по жребию достался. И причешись. Хочу, чтобы ты был красивый!

– Мама? Что случилось? Мама...

За пологом шатра – поздний зимний рассвет. За порогом – снег на желтой траве.

Ой, холодно!

Ледяная вода в лицо (брр-р-р!), полотенце, гребень... Никогда меня еще мама так не будила! Война? Тогда зачем фарос? Ни разу мне еще в Куретии фарос надевать не приходилось! Может, еще и фибулу золотую? И в зеркало хеттийское посмотреться?

Всем хорош! Еще бы только жезл басилеев – в зубы! Ну, мама!

Ого, а ведь скачут! Двое? Нет, трое! И прямо сюда! Точно трое! На двоих панцири серебром горят, на третьем длащ темный, голова капюшоном закрыта...

...А панцири-то знакомые! И шлемы. Видел я их, совсем недавно видел! Так это же!.. Серебряные Палицы. Фивы! Фивы!

Но почему? Мы же их победили! Видать, ошиблась мама! Не фарос – латы надевать надо было. Но откуда?! Первый спешился, второй тоже, третий, тот, что в плаще, едва с коня не свалился. Поддержали, слезть помогли..

– От богоравного Ферсандра Полиникида, басилея Фив и всей Виофии, к его брату Диомеду, наследнику Калидонскому...

Чуть не рассмеялся. Как же я забыл? Маленький Ферсандр, мой братец двоюродный, отныне басилей Фиванский. Ему теперь свои Серебряные Палицы положены!

Тот, что первый, ближе подошел, рукой о панцирь серебряный ударил.

– Радуйся, богоравный Диомед Тидид! Твой брат, басилей Ферсандр, шлет прифет и фелит перетать: «Тержи!».

Лихо так сказал – я даже рот раскрыл. «Тержи!», ясное дело, «Держи!». Но чего держать-то?

А тут и остальные приблизились. Тот, что не в панцири. Нет, та, что не в панцире!.. – Темный плащ скользнул на землю..Критское платье было на ней – тяжелое, золотой узорчатой парчи, с синими камнями – россыпью, брызгами моря. Тускло светилось золото старинного ожерелья, и такое же золото было на тонких худых руках.

Ахнули куреты – те, кто проснуться успел и к шатру моему подойти.

Царица!

– Радуйся, Амикла, – выдохнул я. – Радуйся, Пеннорожденная! Да будут благословенны боги, приведшие тебя сюда!

Шагнула вперед, пошатнулась – едва подхватить успел, Ткнулась мокрым лицом в грудь...

– Радуйся, богоравный господин Диомед... богоравный... богоравный... богоравный...

– ...Богоравный Ферсандр... он такой добрый, он ведь меня не знал совсем, мы в Аргосе и не встречались, но он сразу помог, накормил, Фивы мне показал, а потом коня подарил... я еще два дня ездить училась, а платье это его бабушки, настоящее, с Крита, и ожерелье с Крита, я говорю, что нельзя мне, что я рабыня, а он смеется: «Рабыня, значит, повинуйся!». Он так смешно говорит, и все в Фивах смешно говорят...

До Фив она добралась сама. Уж не знаю, как.

– А когда на дом напали, меня Афродита спасла. Это те напали, плохие, которые меня мучили. Они в шлемах были, но я их сразу узнала! А они меня не узнали, не увидели даже, они служанок убивать стали, и привратника убили, и повара, а меня не заметили, я убежала, и потом кто-то ворота городские открыл, хоть и ночь была. Я знаю, это Киприда, ведь я ее жрица, правда, я совсем плохая жрица, потому что я всех должна любить, а люблю только тебя, господин Диомед, но я тебе больше не буду говорить, что люблю, ведь я теперь не Афродита, я просто рабыня беглая, а рабыни господ не имеют права любить... если только господин сам не полюбит... Но все равно, это она меня спасла!

Не спорю. Пусть думает девочка, что Афродита ее выручила.

Спасибо, мама!

* * *

– Ай, Диомед, какая к тебе девушка приехала! Баси-лисса! Богиня! Не показывай ее мне, тебя зарежу, себя зарежу, ее зарежу! Ай, Тидид, ай, счастливчик!

* * *

Светильники горят ярко, ночная тьма убежала за толстый полог шатра, на ярком покрывале – недопитая серебряная чаша. Синие камешки на платье Амиклы пылают, светятся. Как и ее глаза.

Маленькая Афродита уже не плачет. Больше никогда она не будет плакать!

– Ты – не рабыня, Амикла, а я – не богоравный. Ты – самая красивая девушка в мире, а я болван, у которого вместо головы медный шлем – пустой, с дырками.

Она смеется, подходит ближе. Негромко звенят браслеты.

– Тогда я вызову тебя на бой, воин! Начну войну без предупреждения, без посольств и гонцов, войну страшную, безжалостную. На бой, воин, на сильный бой! А я тебе не уступлю, не дрогну, спины не покажу! Если ты муж – атакуй с фронта, нападай с жаром, отражай удары и к смерти готов будь. Потому что сегодняшняя битва – без пощады!

– Нанесла ты удар прямо в грудь, – улыбаюсь я в ответ. – Да только я боец сильный, боя не боюсь, вызов твой принимаю и удары твои отобью! Зовут меня копьеносцем, вот и попробуешь ты моего копья, и поражу я тебя за дерзость твою тем копьем не раз и не два. Будешь о жизни молить, но копье мое жалости не ведает, и ты ее не отведаешь, а отведаешь иного!