Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг - Бенгт Янгфельдт

Чтобы заручиться поддержкой писательского коллектива, РАПП обратился “ко всем писательским организациям и одиночкам с предложением определить свое отношение к поступкам Е. Замятина и Б. Пильняка”. Среди откликнувшихся был и Маяковский, который от лица Рефа выступил с заявлением, чей заголовок — “Наше отношение” — звучал прямым ответом на обращение РАППа. После беспечного признания, что он не читал “Красное дерево” Пильняка “и другие повести его и многих других”, он аргументировал собственную позицию следующим образом: “К сделанному литературному произведению отношусь как к оружию. Если даже это оружие надклассовое (такого нет, но, может быть, за такое считает его Пильняк), то все же сдача этого оружия в белую прессу усиливает арсенал врагов. В сегодняшние дни густеющих туч это равно фронтовой измене”. Когда тем же вечером Маяковский обсуждал вопрос с Лили и Осипом, то за собой он признал право, в котором отказал Пильняку: “Ему не страшно было бы печататься в белом издательстве, потому что не его скомпрометирует издательство, а наоборот”, — записала Лили в дневнике.

Таким образом, то, что запрещено “попутчику”, дозволено такому революционному писателю, как Маяковский, — его позиция показывает, что он уже забрел на ту территорию, куда не должен ступать ни один писатель. Когда-то Маяковский защищал писателей от государственной власти, теперь же он принял сторону противника. И то, что он посчитал себя вправе сделать это, даже не прочитав повесть Пильняка, говорит о его отчаянной потребности дистанцироваться от “попутничества”, которое все более прочно ассоциировалось с политической оппозицией, а также о том, что не только советское общество, но и Маяковский переживали в этот период моральную девальвацию.

Сломанные крылышки

Позиция Маяковского в полемике с Пильняком непростительна, даже учитывая то, что в это время многие советские граждане начали утрачивать политические и моральные ориентиры. Возможно, на его отношение повлияло также расстроенное душевное состояние, в котором он пребывал в конце лета 1929 года и которое было вызвано нестабильностью в личной жизни. За

весь сентябрь он не получил от Татьяны ни одного письма, на что жаловался ей в бесконечных телеграммах. Последняя из них вернулась с пометкой, что адресат неизвестен, однако спустя месяц с лишним Татьяна все же дала о себе знать. “Неужели ты не пишешь только потому что я “скуплюсь” словами, — спрашивает Маяковский в ответном письме j октября, на самом деле подозревая, что Татьяна, как и предсказывала Лили, его бросила. — Или, скорей всего, французские поэты (или даже люди более часто встречающихся профессий) тебе теперь симпатичнее. Но если и так то ведь никто никто и никогда не убедит меня что ты стала от этого менее роднее и можно не писать и пытать другими способами”. Она должна помнить, что она его “родная” “лет 55 обязательно” и что он отказывается верить в то, что она “наплюнула” на него.»

В письме нет намеков на поездку в Париж. 8 сентября Лили записывает в дневнике: “Володя меня тронул: не хочет в этом году за границу. Хочет 3 месяца ездить по Союзу. Это влияние нашего с ним жестокого разговора [28 августа]”. Но через одиннадцать дней, 19-го, согласно этому же дневнику, Маяковский “уже не говорит о 3-х месяцах по союзу, а собирается весной в Бразилию (т. е. в Париж)”.

Что произошло? В своем письме от 12 июля Маяковский уверял, что не представляет себе жизни без Татьяны дальше октября и что начнет “приделывать крылышки” — то есть оформлять документы — в сентябре.

Может быть, он просто стал с сомнением относиться к своим планам, по мере того как Татьяна отвечала на его письма и телеграммы все более спорадически. Может быть, на него также повлияли сведения о парижской жизни Татьяны, которыми щедро делилась с сестрой Эльза. Подобная “информация” была к тому же небезосновательной: “Обрастаю друзьями, как снежный ком”, — писала Татьяна матери 13 июля. Она была популярна, как никогда, и все время развлекалась. Каждые выходные выезжала на Атлантическое побережье, как с Маяковским, но теперь на автомобиле — и планы на лето были грандиозными: “Буду ездить по всей Франции на автомобиле и, может быть, по Средиземному морю на яхте с парусом”. Разумеется, путешествовать она собиралась не одна.

Если эти или подобные новости дошли до Маяковского, ему не стоило тешить себя надеждой, что Татьяна станет его женой, — тем более что в глубине души он, наверное, понимал, что не сможет уговорить ее вернуться с ним в Советский Союз. К тому же отношения с Норой — о которых теперь уже наверняка знали в Париже, вряд ли могли помочь уговорить и без того колеблющуюся Татьяну, это Маяковский тоже понимал.

Это правдоподобно. Маяковский по-прежнему утверждал, что любит Татьяну, но проблем было слишком много, все слишком запуталось и как-то само собой сходило на нет. “Я думала, что он не хочет брать на себя ответственность, сажать себе на шею девушку, — вспоминала Татьяна впоследствии. — Если бы я согласилась ехать, он должен был бы жениться, у него не было бы выбора. Я думала, может быть, он просто испугался… ”

Такому толкованию ситуации противоречат слова Лили о том, что Маяковский намеревался в следующем году поехать “в Бразилию (т. е. в Париж)”. Если он оставил надежду жениться на Татьяне, то у него не было причин планировать поездку в Париж. Но почему он не поехал осенью 1929 года? Почему он не упоминает “крылышки” в октябрьском письме, которое вместо этого содержит следующую загадочную фразу: “Нельзя пересказать и переписать всех грустностей, делающих меня еще молчаливее”. Его “молчаливость” замечала и Нора, и по ее словам, Маяковский вернулся с Кавказа в крайне дурном настроении: “Он был чем- то очень озабочен, много молчал. На мои вопросы о причинах такого настроения он отшучивался”.

Что это были за “грустности”, сделавшие его “еще молчаливее” и о которых нельзя было упоминать? Из всех неясных моментов биографии Маяковского самые загадочные обстоятельства связаны с его несостоявшейся поездкой в Париж.

Несомненно одно: Лили не хотела, чтобы Маяковский женился на Татьяне, и делала все возможное для того, чтобы этому помешать. Но что именно она предпринимала? Ограничивалось ли ее противодействие “жестокими разговорами” и распространением “сведений” о том, что Татьяна бросила его ради другого? Или, желая его остановить, она решилась на более серьезные меры?

Долго бытовало мнение, что Маяковский не поехал в Париж, потому что ему отказали в заграничном паспорте. Но, чтобы получить отказ, надо сначала подать заявление, а такой документ в советских архивах не сохранился. Лили была готова отдать “руку на отсечение”, что “никогда не было отказа” — по той простой причине, что он никогда не подавал прошения. По ее утверждению, о том, чтобы Маяковскому отказали в оформлении выездных документов, не могло быть и речи: “Он в любой момент мог поехать, куда он хочет, в любую часть земного шара”. (Лили имела в виду, что Маяковский мог получить советский заграничный паспорт, — однако “поехать, куда он хочет”, поэт не мог, поскольку некоторые страны, например Великобритания, его не впускали.)