Нечистая сила - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Навестим и мы, читатель, «штаб-квартиру империи».
– Эй-эй! Вы к кому? – спрашивают нас филеры в подъезде.
– Мы-то? А мы к Григорию Ефимычу.
– А-а-а… Третий этаж.
Дверь нам открывает Нюрка – племянница Распутина. «А вам назначено?» – задает она вопрос, будто мы явились на прием к врачу. Сядем же в сторонке на продавленный диван, обтянутый коричневым кретоном, и оглядимся. Общество в основном дамское. Мунька Головина, покуривая папиросу, кажется здесь самой скромной, самой тихой и самой бледной. Но в ней поражает отсутствие лифа, ибо ее повелитель не терпит «титишников» (как в простонародье назывались тогда бюстгальтеры). Трепещут складки модного креп д’эшина на платьях дам, мерцают соболя и шиншиллы, горят бриллианты самой чистой воды, в прическах колышутся тонкие эгретки. А разговоры странные – о концессиях на Мурманскую железную дорогу!
Оставим дам. Очень интересен стол. Громадный самоварище клокочет паром. Распутин каждой бабе кладет в стакан по два куска рафинаду. Дамы тянут к нему свои стаканы, ибо считается, что от перстов Гришки проистекает благодать. Звенят ложечки, слышен смех. На столе – кавардак: початый торт, возле него миска с кислой капустой, грудой навалены обкусанные баранки и черные сухари. Много вареной картошки. А рядом с нею, словно принцесса на бандитском пиру, затаилась свежая клубника от Елисеева. Распутин восседает чин по чину во главе стола, на нем крестьянский армяк на подкладке из алой парчи. После чаепития все дамы, как по команде, хватают со стола посуду, тащат ее на кухню и начинают мыть, показывая свое усердие. Нюрка при этом не моет – она лишь указывает графиням и княгиням, как надо мыть! Спрашивается, зачем же тогда сама Нюрка? В основном она предназначена для снимания трубки телефона, звонящего непрестанно. Нюрка с этой машинкой уже освоилась и сердито кричит в трубку:
– Ета хто? Хенерал? А вам назначено? Нету, – врет она, – и кады придет – не знаю… Говорю вам, что нету его!
С лестницы квартиру оглашает звенящий голос:
– Спаситель ждет ли возлюбленную свою?
У Распутина сразу портится хорошее настроение:
– Вот зараза… Говорил, чтоб ноги ее не было!
Вваливается Ольга Лохтина в платье из мешковины, на голове клобук, а на шее – двенадцать Евангелиев, как вериги, которые висят на скорбном вервии, шелестя прочитанными страницами.
– Гляди! – завопила она, вздымая над собой коробку с тортом. – Гляди, что принесла: сверху беленько, а снизу черненько…
– Чтоб ты треснула, – с надрывом произносит Распутин, объясняя окружающим: – Ну, никак не отвязаться! Сама, стерва, к Илиодору липнула, а теперь меня облипает.
Лохтина ползла на коленях, хватала его за рубаху.
– Бородусик мой… херувимчик сладенький… освяти!
Распутин рвал из ее пальцев подол рубахи.
– Ой, не гневи… отстань, сатана!
– Брильянтовый… душечка моя… освяти!
– Ух, курва, не доводи до греха. А то, видит бог, я так тебе врежу, что домой опять с синяком поскачешь.
– Алмазик мой… драгоценный!
В данной ситуации я целиком на стороне Распутина – терпеть можно, но… до каких пор! Гришка развернулся и шмякнул дуру об печку. Все двенадцать Евангелиев, порхая страницами, как крылья райских птичек, прошелестели по комнате вроде божьего дуновения… Раздался смачный треск – это Лохтина приложилась затылком к изразцам печи, прожаренной так, что плюнь – зашипит. Распутин заправлял за поясок раздерганный подол рубахи.
– И завсегда так? – говорил с обидой. – Все хорошо, но энта вот дура притащится, и у меня нервиев уже на нее не хватает… Сколь я лупил ее, суку, страшно подумать! Нет, лезет, стерва, будто я весь липовым медом намазан…
Явился семинарский учитель из провинции, которого далее прихожей Нюрка не пустила. Шепотком, часто всхлипывая, рассказывал о своих обидах, просил защиты. Распутин выслушал кое-как, широко взмахнув лиловыми рукавами шелковой рубахи.
– Ох, не люблю я просвещениев разных… Ну, ладно. – Шаркая шлепанцами, прошел к себе в кабинет, где основу мебели составляли два необходимых предмета – здоровущая кровать и жиденький столишко. Присев, накостылял по бумаге палок и крючков, вынес «пратецю» к учителю. – Ступай к Саблеру… Он все знает. – При этом сунул еще и пятерку. – Вижу, что худ ты. Держи.
– Что вы, что вы! Как можно…
– Держи, коли я говорю… и больше не ходи!
Только разобрался с «просвещением», как вдруг двери настежь: вкатилась, очевидно, прямо с поезда, какая-то деревенская баба с мешком за плечами и сразу – в ноги к нему бултых:
– Помоги, батюшка, в уборную мне попасть.
– Эва! – отвечал Распутин, призывая гостей в свидетели. – Совсем рехнулась… в каку таку тебе уборную?
– В абнакнавенну, – отвечала та, бия поклоны.
Распутин к ее желаниям отнесся вполне философски:
– Коль прижало, так по коридору налево – ступай…
Подкинув на спине мешок, бабка поднялась.
– Да мне ину надобно. На вокзале чтоб. Слыхал ли?
– Так што? За руку мне отводить тебя?
– Мне бы… подкормиться, родима-ай.
Выяснилось: заела бабку нужда в деревне, а одна ее землячка устроилась в городе на хорошем месте – прислужницей при вокзальной уборной, и вот бабка нагрянула – за протекцией.
– Где адрес мой взяла? – спросил Гришка.
– Священник, дай ему боженька здоровьица.
– Горе мне с вами, – отвечал Распутин, вручая бабке «пратецу» к начальнику Николаевского вокзала: «Милай дарагой не аткажис прозьба бедную уборная можешь устрой Грегорий». – Иди, шалява! – сказал он, выставляя бабку с мешком за двери.
А вот уже и новый проситель. Стоял перед ним старичок в вицмундире, боязливо помаргивая.
– Что? Небось и тебе приспичило?
– Батюшка, мне бы в сенаторы… Бывал я губернатором в западных областях, да злые люди, подчиненные, оклеветали меня.
– И верно! Воровал. Не спорь – по глазам вижу.
– Оклеветали… Помоги, кормилец. Замолвь словечко.
– Не! За тебя не стану. Не понравился ты мне. Проваливай!
Снова звонок. Нюрка побежала отворять двери. Дамы видели, что в прихожей, не раздеваясь, ходят, словно хищники в клетке, очень важные гости: блестит изморозь на енотовых шубах, стучат в руках трости, а голоса – крепкие, здоровые, настоятельные.
– Дядь Гриша, – вбежала Нюрка, – это тебя…
– Да не пойду я с ними, – заартачился Распутин.
В двери просунулась квадратная голова Мануса, он блеснул золотыми коронками зубов, сказал тихо, но уверенно:
– Григорий Ефимыч. Таксомотор. Ждет. Отдельный. Кабинет. Заказан. Разговор. Предстоит. Серьезный. А певички будут…
Распутин оглянулся на своих дам.
– Да у меня ж гости, ядрена вошь…
Нюрка, имевшая с этого дела, кажется, свою личную выгоду, грубо схватила всемогущего дядю за подол, выпихнула его в переднюю. Нахлобучила на него бобровую шапку. Распутин безвольно растопырил руки, девка напялила на него роскошную шубу, приговаривая:
– Нет, пойдешь, коль обещал. Да чтобы мне дома ночевал! Матри, не загуляй, как нонеча. Тады опять Федоровне нажалуюсь…
Какой Федоровне? Жене – Прасковье Федоровне? Или царице – Александре Федоровне? Распутин ушел, а дамы стали посматривать на часы, говоря одна другой, что в связи с этой войной у них столько дел… вообще тяжело! А по комнатам, задрав хвосты, разгуливали серые, рыжие, белые, черные кошки – любимицы Распутина, и время от времени кошки шипели, чем-то недовольные.
Парашка приезжала в Петербург не чаще чем один раз в году, да и то не задерживалась. При жене Распутин себя ни в чем не стеснял, продолжая вести обычный образ жизни. Жена не обращала на это никакого внимания и даже не раз говорила при гостях: «С него на всех хватит и мне кусочек останется». В последний свой приезд она оставила в Питере подросших дочерей – Матрену и Варвару; гостил и сын Дмитрий, о котором Распутин говорил: «От бога он дурачок: палец покажи – смеется!» На Гороховой быт Распутина окончательно оформился, а Мунька Головина (министр его внутренних дел) посильно помогала ему. Заметив неуступчивость какой-либо дамы, Мунька иногда отзывала ее в сторонку.
– Предупреждаю по-дружески, что Григорий Ефимыч ваши просьбы исполнить не может. Без любви нет у него силы, а без силы нет удачи. Понимаю, что боитесь изменить мужу, но поймите, что старец не грязнит, а лишь освящает тело… Уж я-то знаю: все мужчины в этот момент думают только о себе, а наш старец думает о боге. Откройтесь ему и познаете великую тайну!
* * *Но бывала на Гороховой пожилая дама, на которую Гришка не кричал «пошто без декольты пришла?». Она появлялась неизменно с черного хода, со стороны кухни, и не сразу поднимала с лица плотную сетку непроницаемой вуали. «Посторонних нету?» – спрашивала… Это была графиня Матильда Витте, жена экс-премьера. В один из дней она позвонила Симановичу, чтобы он навестил ее мужа. Витте уже превратился в мешок из дряблой кожи, внутри которого загнивали немощные суставы и сухожилия, но еще интриговал, желая вернуть себе власть над громадной страной.