Собор - Измайлова Ирина Александровна

— Что уставился, скотина иноземная?! — взревел Лажечников. — Ишь ты, морду себе наел, душегубец! Сколько уж людей-то перегробил тут? Вот и дитя невинное загубил!

— Замолчи, Пашка! С ума свихнулся?! — закричали с разных сторон рабочие.

— Замолчите вы сами, холопы! — Павел вскочил на ноги и встал против главного архитектора, сверху вниз вперив в него взгляд. — Знает он, небось, как вы тут живете, как гниете по баракам, как хребты себе ломаете, как, словно мухи, дохнете! Ему ордена вешают, а вам могилы роют! Что уставился на меня, шваль французская? Али не понимаешь, чего говорю?

— Понимаю, — твердо сказал Монферран. — Продолжайте.

— Дурак ты, Пашка! Он-то при чем? — подал голос один из рабочих. — На других местах люди и поболее нашего гробятся.

— На другом месте нас нет! — заорал Павел. — Я вижу, что тут делается! Плевать им всем на вас, а ему — в первую голову! Что молчишь, француз? Я вру?

Монферран перевел дыхание.

— Врешь. Но в этом, — он глазами указал на мальчика, — в этом виноват я. Я должен был знать…

Движением плеча он скинул с себя плащ, подошел к Егорке, тихо прикрыл его маленькое тельце, закрыл растрепанные светлые кудри. Затем вытащил из кармана бумажник, из него извлек несколько кредиток и вложил их в руку того рабочего, который рассказал ему о Егорке.

— Похороните, — тихо сказал он и, повернувшись, пошел к лестнице.

Никуда не заходя, он вернулся домой.

Алексей встретил его на лестнице и сразу догадался, что приключилась беда. Без единого слова он последовал за Монферраном до двери его кабинета, но на пороге Огюст обернулся и, сверкнув глазами, резко сказал:

— Не ходи за мной! Оставь меня сейчас!

Алексей покорно отступил, но в это время в конце коридора появилась Элиза и крикнула:

— Анри, постой, не запирайся!

Верный слуга облегченно вздохнул и тут же исчез.

Оказавшись вдвоем с Элизой, Монферран несколько раз прошелся по кабинету, потом остановился и, помолчав, сказал:

— Лиз, я хочу подать в отставку.

Она посмотрела на него не с изумлением, но с тревогой:

— Это всерьез? Ты ведь уже дважды пытался подать в отставку.

Он вспылил:

— Да, пытался! Дурака валял! Но сейчас я хочу уйти, и я действительно уйду.

— Что же сегодня случилось? — тихо спросила Элиза.

— Ничего! — крикнул он. — Ничего! Песчинка упала, букашка умерла! Это ничего не значит! Горы рушатся, народы гибнут… Господь знает: каждому свое… Но я не бог, и я не могу! Я тоже песчинка, букашка… Еще десять лет назад, когда была холера, я подумал: кто я, чтобы распоряжаться жизнями стольких людей? И вот теперь… Ах, если бы ты видела! Что я говорю? Слава богу, что не видела. Ребенок погиб, Лиз, понимаешь, ребенок!

— Какой ребенок? Как он попал туда? Расскажи!

Он рассказал ей все, что случилось, упомянул о злобных словах Павла Лажечникова. Элиза покачала головой:

— Бедные, бедные люди… Жестокие от горя.

— Это они-то жестокие? — Огюст рассмеялся. — Они невыносимо покорны всему… Бунт этого богатыря, в сущности, жалок… Но он прав! Прав! Двадцать с лишним лет я стараюсь не замечать: гнилых бараков Пютерлакса, трехэтажных нар здесь, единственной койки в больнице на две с половиной тысячи человек рабочих, из которых заболевает и калечится каждый шестой… А смерть шестидесяти позолотчиков?! Они отравились ртутью и умирали в муках… Ты понимаешь, Лиз, шестьдесят человек умерли почти на глазах моих, а я дал им умереть!!!

— А что ты мог поделать? — спросила Элиза, подходя к нему и стараясь заглянуть в его лицо. — Что ты мог? Ведь иначе нельзя строить.

— Да! Иначе нельзя. Так же строились египетские пирамиды! Нет, я не хочу, я не могу больше… Двадцать лет… Двадцать два… Мне не выдержать. И ведь писал же рапорт за рапортом, требовал одного, другого… Сто раз говорил этим чиновным рожам, что люди мучаются, что нельзя так их мучить, что люди ведь… Да какое им дело?! Чем выше, тем дальше от этого, а для тех, кто совсем высоко, мои мужики и вовсе ничего не значат! Мужиков много! Эти перемрут — новых согнать можно… Боже мой, боже мой! А они молчат… Послушай, Лиз, я прошу тебя: уйди, я прошу тебя… Дай мне успокоиться. Я выйду обедать, только пусть сейчас никто меня не трогает.

Затворив за Элизой дверь, Монферран кинулся к столу, схватил перо.

— Напишу прошение… Не может быть, чтоб мне отказали. Я начал, я хорошо начал. Пускай другие закончат.

— Другие не закончат, — проговорил из глубины его сознания знакомый голос.

— Это ты, проклятый?! — прошептал Огюст, неизвестно к кому обращаясь, ибо понимал, что, в сущности, разговаривает с самим собою. — Ну, послушай, оставь меня, освободи… Я же человек! Смертный, слабый человек! Работа, которую я затеял, под силу титанам… И я взялся за неё сам и заставил других, таких же смертных, работать, точно они титаны! Ну хорошо, я — это я. А они? Один уже в лицо назвал меня душегубом!

— И ты испугался? — голос был жесток и насмешлив. — Но без тебя собора не выстроит никто. И все, что совершилось, окажется совершенным зря. Строить должен ты.

— О, не мучай меня! — простонал архитектор. — Пожалей! Я не выдержу дольше…

— Выдержишь. А жалости не проси: она не для таких, как ты. Работай!

— Чёрт бы тебя побрал! — Огюст платком вытер вспотевший лоб. — Есть ты или нет тебя — все равно, черт бы тебя побрал! Я не подам в отставку, не думай! И ни за что бы не подал… Чтоб надо мной смеялись? Все хорошо. Я спокоен, ребенок мертв, собор строится!

Прошло несколько минут. В дверь кабинета поскребся Алексей:

— Август Августович!

Архитектор повернул ключ в замке:

— Какого лешего тебе надо? Я сказал: никому не трогать меня!

— К вам рабочие пришли, — виноватым голосом объяснил Алеша. — С ними один такой высоченный, кудрявый, с оспинами.

— Лажечников? — напрягаясь, спросил Монферран.

— Откуда я знаю, как его зовут? Он из новых, я еще их не всех помню по фамилиям. Ну, резчик по мрамору. Позовите, говорит, барина во что бы то ни стало! Я и туда и сюда, а он, как столб!

— Хорошо! — воскликнул Огюст, выскакивая в коридор. — Я к ним выйду! Но пусть он мне еще скажет слово грубое, я его убью!

Алексей не успел ничего сказать. Хозяин уже сбежал по лестнице и вышел во дворик. Там топтались, неловко озираясь, четверо рабочих. Громадная фигура Лажечникова выделялась среди них.

— Что вам от меня нужно? — спросил главный архитектор.

К его удивлению, Павел неожиданно довольно низко поклонился и проговорил с каким-то странным смущением:

— Мы вот с просьбой… Да я сначала хочу вам сказать, ваша милость… Вы слов моих к сердцу не берите, что я налаял там. У меня язык от такой.

— Твой язык, Пашка, дерьмом мазать надо! — хихикнул за спиною великана кто-то из рабочих.

— А ты, Сивый, помолчи! — отрезал Лажечников. — Я ж, ваша милость, вас не знаю, только-только тут. Ребята мне разъяснили, что к чему… Вы только не подумайте, что я злобы вашей боюсь. Мне жаль, что зазря человека обидел.

— Очень рад, — с невольной язвительностью сказал Огюст. — И ради этого вы ушли с работы и явились ко мне? Что еще?

На резких губах Павла проскользнула теплая улыбка. Он сказал:

— Мы вот чего… Мальчонка-то наш, Егорушка, ведь оклемался!

— Что сделал? — поднял брови Огюст.

— Прочухался, — перевел другой рабочий.

— Жив?! — крикнул Монферран, невольно подаваясь впереди хватая Лажечникова за руку.

— Жив, господин главный архитектор, — подтвердил тот. — Он о крышку-то стукнулся, убился сильно, аж не дышал. А тут вдруг под плащом вашим и зашевелился, застонал, верно, согрелся… Глазоньки открыл да давай мамку звать. А его мамки уже пять годков на свете нету!

— Лекаря звали? — спросил архитектор.

— А то как же? Дали ж вы аж сорок рублей. Лекарь сказал: ничего, не должон помереть малец, только полечить надобно… Ну вот мы и пришли: может вы попросите, чтоб его в больницу определили? Койка-то наша занята, одна-единственная.