Последний Катон - Матильде Асенси

— Выпьем, — предложил он, когда все мы взяли в руки чаши из прекрасного алебастра. — Выпьем за протоспатариоса, чтобы он был счастлив среди нас, и за Оттавию с Фарагом Босвеллом, чтобы они были счастливы даже вдалеке от нас.

Мы все улыбнулись и подняли бокалы.

Гайде и Заудиту приготовили мне комнату и в ожидании меня поправляли цветы и драпировки. Всё было очень красиво, и свет нескольких зажжённых свечей придавал комнате волшебный вид.

— Оттавия, что-нибудь ещё тебе нужно? — спросила Гайде.

— Нет, нет, спасибо! — ответила я, стараясь скрыть волнение. Когда мы выходили из столовой, Фараг спросил меня, может ли он прийти ко мне в комнату, когда нас оставят в покое. Отвечать мне не пришлось. За меня ответила улыбка. Чего нам ещё ждать? Всё закончилось, и моим единственным желанием было быть с ним. Часто, глядя на него, мне приходила в голову глупая мысль, что, даже если бы у меня было больше одной жизни, мне не хватило бы времени, чтобы побыть с ним, так что зачем ждать? Некоторые вещи каким-то непонятным образом сами становятся очевидными, и ночь с Фарагом была одной из них. Я знала, что если не сделаю этого, то буду долго упрекать себя за страх, и я уже не могла бы быть так уверена в новой Оттавии. Я была совершенно влюблена, совершенно слепа и, быть может, поэтому не видела ничего плохого в том, что собиралась сделать. Тридцать девять лет целомудрия и воздержания — вполне достаточно. Бог это поймёт.

— Наверное, дидаскалосу не терпится прийти к тебе, — нескромно вмешалась в мои мысли Заудиту. — Он кружит по своей комнате, как лев в клетке.

Комната Фарага была на другом конце коридора.

— Заудиту! — упрекнула её Гайде. — Прости её, Оттавия. Она слишком молода, чтобы понять, что там, наверху, у вас принято совсем другое.

Я улыбнулась. Ничего другого я сделать не могла, не могла даже говорить. Я хотела лишь, чтобы они ушли и пришёл Фараг. Наконец обе они направились к дверям.

— Доброй ночи, Оттавия, — широко улыбаясь, пожелали они и исчезли.

Я медленно подошла к зеркалу и посмотрела в него. Я была не в лучшем виде и выглядела не ахти. Моя голова напоминала бильярдный шар, а брови плавали, как острова в голом море. Но глаза мои блестели, а с губ не сходила глупая улыбка, которую я никак не могла согнать. Я была счастлива. Парадейсос был несравненным местом, очень отсталым в материальном плане, но очень далеко шагнувшим во многих других вещах. Тут не знали спешки, тоски, ежедневной борьбы за выживание в полном опасностей мире. Жизнь текла спокойно, и люди умели ценить то, что имели. Хотелось бы мне унести из Парадейсоса эту чудесную способность наслаждаться всем вокруг, каким бы незначительным оно ни было, и я собиралась начать практические занятия сегодня же ночью.

Мне было страшно. Сердце билось так сильно, что казалось, что оно вот-вот выскочит у меня из горла. Оно стучало мне в грудь, как испуганный зверёк. «Не делай этого, Оттавия, не делай», — нашёптывал какой-то голосок в моей голове. Было ещё не поздно отступить. Почему обязательно сегодня ночью? Почему не завтра или когда мы вернёмся на поверхность? Почему бы не подождать церковного благословения?

— Почему бы вообще не выбросить это из головы и вообще никогда не делать? — вслух сказала я с упрёком в голосе себе самой.

«Ну же, Оттавия, — попробовала я взбодрить себя. — Ты этого хочешь, до смерти хочешь, чего же ты боишься?» Моё сердце забилось ещё сильнее, и по всему телу побежал пот. Только этого не хватало. Сама того не зная, я всю свою жизнь ждала этого момента, а теперь, распутав столько узлов, пережив столько вещей, оставив позади тесные доспехи, в которые я упрятала своё тело когда-то в прошлом, теперь мне настолько повезло, что я встретила самого замечательного в мире мужчину, который плюс ко всему желал завладеть мною и вручить мне свою любовь. Почему я так боюсь? Фараг сделал меня свободной и с бесконечной нежностью ждал, пока я не порву со своей прежней жизнью. Когда он целовал меня, в его губах было твёрдое обещание, столь сильное ощущение страсти, что оно затягивало меня в неведомые мне места, как буря затягивает судно. Если я могу затеряться в его губах, как не затеряться в его теле?

В дверь трижды тихонько постучали.

— Заходи, — весело и взволнованно сказала я. — Осторожничать излишне. Если они захотят нас услышать, то услышат.

— И то правда, — смущённо согласился он, входя в комнату. — Я всё время забываю, что они читают наши мысли.

— Ну, прямо-таки!.. — ответила я, шагая к нему навстречу и обхватывая руками его шею. Фараг нервничал не менее меня, это было видно по глазам — они беспрерывно моргали, а голос его дрожал.

Он очень медленно поцеловал меня.

— Ты точно уверена, что хочешь, чтобы я остался? — растерянно спросил он. Куда девался Казанова?

— Конечно, я хочу, чтобы ты остался, — сказала я, снова целуя его. — Я хочу, чтобы ты остался со мной всю ночь. Все ночи.

Я утратила ощущение времени и утратила своё сердце, которое навсегда слилось с его. Я была не я, я перестала быть Оттавией Салина, которой была раньше, чтобы превратиться в нескончаемый сполох страсти и любви. Не помню, как я попала на кровать, потому что вкус его поцелуев был таким ярким, что мне показалось, что это вкус самой жизни, которая сосредоточилась для меня в губах Фарага Босвелла.

Проходила ночь, а я, соединившись с его телом, слившись кожей с его кожей в бесконечной вспышке вечности, превратившись в поток ощущений, которые, как приливы и отливы, переходили от самой нежной ласки до самого яростного безумия, открыла для себя, что то, что я делаю, не может быть тем ужасным, что по непонятной причине все религии клеймили многие века. Они с ума, что ли, сошли? Что плохого в том, чтобы понять, что полнота и совершенное счастье возможны в этом мире? Его сильное рослое тело стало всем, чего я желала. Я почувствовала, что перерождаюсь в кого-то нового и трепещущего, кто теперь всегда будет жадно ждать этих минут бесконечной любви и бесконечного безумия. Вначале неуверенность связала меня невидимыми узами, но потом, чувствуя, как струится у меня по коже пот и как бешено колотится моё сердце, я поняла, что в постели мы с Фарагом не одни, что вместе со мной, сковывая меня, двигались лживые табу и глупое лицемерие, в которых меня воспитали. Эта мысль быстро мелькнула у меня в голове, но значение её было велико. Нагая, я села на постели на колени и взглянула на Фарага, который с любопытством смотрел на меня, усталый и счастливый.

— Знаешь что, Фараг?

— Нет, — усмехнулся он, — но от тебя всего можно ожидать.

— Любовь — самое чудесное занятие в мире, — уверенно провозгласила я, он снова тихонько рассмеялся.

— Я рад, что ты это узнала, — прошептал он, беря меня за руки и привлекая к себе, но я высвободилась и, усевшись ему на ноги, погладила его грудь. Что там говорил в начале расследования Глаузер-Рёйст о том, что в первобытных племенах Африки и среди современной молодёжи скарификация имеет большую эротическую нагрузку и является сексуальным соблазном? Проводя пальцами по линиям на теле Фарага, я подумала, что весьма вероятно, что во всём этом есть доля правды.

— Знаешь я уже не представляю себе жизни без тебя. Конечно, это звучит пошло и всё такое, но это правда.

— Ну, значит, всё в порядке, теперь мы квиты.

Каким красивым он был без одежды!

— Ты уже понял, как сильно я тебя люблю? — прошептала я, склоняясь, чтобы снова его поцеловать.

— А ты? — ответил он. — Ты поняла, как сильно я тебя люблю?

— Нет, не поняла. Скажи мне это снова.

Он сел и, обняв меня за талию, принялся вновь и вновь целовать меня, пока желание не охватило нас таким же могучим порывом, как в начале. Снова вернулась магия, и наши тела снова преисполнились друг в дружке и слились так же страстно. Нам было мало ночи, и, когда нас застал новый день, мы не спали и так и не сомкнули глаз всю ночь.

За две недели, проведённые в Парадейсосе, мы недоспали столько, что нам пришлось отсыпаться целых два месяца.

На тринадцатый день нашего пребывания в стране ставрофилахов по возвращении из Эдема и Круциса (в Лигнуме мы были уже несколько раз) нас призвали в басилейон Катона, чтобы дать нам последние инструкции перед отъездом. Подготовкой его занималась группа шаст, которой помогал Глаузер-Рёйст, когда у него оставалось свободное от гидропонной агрономии и прекрасной Хутенптах время.

Нас провели по коридорам, где мы до сих пор не были, и мы попали в огромный прямоугольный зал с высочайшими потолками, в котором, разделившись на два ряда по обе стороны зала, нас ждали шасты. Впереди, под фреской, изображавшей ставрофилаха Дионисия из Дары в одежде знатного мусульманина, стучавшего в двери скромного домика Никифора Пантевгена с реликвией Честного Древа в руках, сидел Катон CCLVII, как всегда, опираясь на свой тонкий посох. Во взгляде у него светились гордость и удовлетворение.