Вельяминовы. Время бури. Книга третья - Нелли Шульман

– Не волнуйтесь, мадам. В понедельник мы… – он отвернулся, – в понедельник мы ваших родителей похороним. В церкви, как положено. Они… – святой отец махнул за окно, – не запретят… – он коснулся руки Элизы:

– Помните, месье Виллем и мадам Тереза упокоятся в садах райских. Они праведники, они… – Давид увел детей, запретив Элизе брать малышей на похороны:

– Зачем, – раздраженно сказал муж, – Иосиф и Шмуэль никакого отношения к твоим родителям не имеют…

Элиза вспомнила, как отец водил мальчишек на рыбалку, как мать пекла ребятишкам печенье:

– Давид… У них слезы, ты видел… Они называли моих родителей бабушкой и дедушкой… – Элиза велела себе не рыдать. Ей хотелось заплакать, уткнувшись лицом в плечо матери, горько, сильно, как в детстве, хотелось ощутить ласковые руки, услышать веселый голос отца:

– Кто расстроился? Иди сюда, моя хорошая… – Маргарита, решил муж, была мала для похорон.

Офицеры немецкой комендатуры, по-хозяйски, осматривали комнаты замка, составляя списки ценных вещей. Поговорив с господином майором, Давид хмуро сообщил жене:

– Завтра они вывезут картины и все остальное… – он курил, у открытого окна гостиной, – а в понедельник устроят аукцион, для жителей поселка. В клубе, после похорон… – до прошлой войны, отец Элизы открыл библиотеку и клуб для семей шахтеров Мон-Сен-Мартена.

У них был хор, и театр. Дети занимались в скаутском кружке, в оркестре, в клубе проводили шахматные турниры, футбольная команда играла в провинциальной лиге. Элиза, приезжая на каникулы из обители, выходила на сцену, в рождественских постановках:

– Виллем играл заднюю часть ослика… – она вытерла слезы, – он говорил, что на большее у него таланта не хватает… – Элиза, в белом платье, с распущенными, золотистыми волосами, в плаще, сидела на ослике, держа ребенка. Девочка улыбалась, глядя на милое, спокойное личико. Она сглотнула:

– Виллем не успеет на похороны приехать. Пусть помолится, за души папы и мамы… – Элиза сжала руки, до боли. Женщина вскинула голову:

– Ни один человек из поселка на этот аукцион не придет, Давид. Наши люди не… – он выкинул сигарету во двор:

– Ты слишком хорошо думаешь о шахтерах… – профессор Кардозо усмехнулся, – они будут работать на немцев, скупят по дешевке вашу обстановку. Собирай вещи и детей, – велел муж, – после похорон мы отправляемся в Амстердам. Скажи спасибо, что нас не задержали, как имеющих отношение к преступлению… – Элиза покачнулась, но устояла на ногах:

– Давид, мои родители… – она почувствовала слезы на глазах, – не сделали ничего дурного. Они выполнили долг христиан. Они спасали невинного человека…

Профессор Кардозо пожал плечами:

– От чего? Никто бы Гольдберга не тронул. Надо выполнять распоряжения новой власти, моя дорогая. Надо зарегистрироваться, продолжать работать, как и раньше. Посмотри на меня, никто меня не увольняет. Незачем впадать… – муж повел рукой, – в необоснованную панику. Немцы цивилизованная нация… – Элиза побледнела.

– Цивилизованная нация не стерилизует своих граждан… – она оглянулась на дверь. Мальчишки, наплакавшись, спали. Гамен грустно лежал рядом с кроваткой дочери, понурив уши: «Цивилизованная нация не устраивает еврейские погромы, Давид! – шепотом выкрикнула Элиза, – ты еврей, как ты можешь…»

Муж, широкими шагами, подошел к ней. Элиза увидела красные пятна, на обычно спокойном, холеном лице. Давид встряхнул ее за плечи:

– Молчи! Хватить болтать о том, в чем ты не разбираешься! Благодаря безрассудности твоих родителей, Маргарита лишилась наследства. У тебя самой не осталось и гроша за душой! Я кормлю тебя и троих детей, поэтому ты будешь заниматься обязанностями жены и матери, поняла… – в кармане у профессора Кардозо лежало рекомендательное письмо, за подписью военного коменданта Мон-Сен-Мартена, адресованное амстердамскому гестапо. В бумаге говорилось, что профессор, зарекомендовав себя с лучшей стороны, является ценным для Германии человеком. Давид собирался, в конце лета, послать рукопись монографии в Нобелевский комитет. Письмо, как он надеялся, помогло бы получить разрешение на поездку в Швецию, в случае присуждения премии. В том, что это случится, Давид почти не сомневался.

– В Швеции я с ней разведусь, – он смотрел на заплаканное лицо жены, – она осталась без гроша, с братом, почти священником. Виллем поедет в Конго, сдохнет от желтой лихорадки, или сонной болезни. Денег от него ждать не приходится. Зачем она нужна? Разведусь, заберу детей… – Давид был уверен, что в Стокгольме найдется хорошенькая студентка, готовая взять на себя заботу о Нобелевском лауреате, и его детях. Кафедры не испытывали недостатка в подобных барышнях:

– Отправимся в Америку… – он подтолкнул жену в коридор: «Пора подавать ужин». Давид, впрочем, не очень хотел оказываться на одном континенте с бывшей женой:

– Настоящей, – поправил он себя, – она не получила еврейского развода. И не получит, пока я жив… – профессор Кардозо подумал, что можно вернуться в Маньчжурию. Он знал, что с премией, с рекомендациями полковника Исии, японское правительство ему обрадуется.

Жена, покорно, отправилась вниз, на кухню. Давид проводил взглядом узкие бедра, в скромной, ниже колена, юбке:

– Она будет на траур ссылаться, избегать супружеских сношений. Хорошо, ребенок теперь совсем, ни к чему. Она нищая, я ее выброшу на улицу, когда покину Голландию… – Давид не собирался отдавать Маргариту матери. Он придерживался того мнения, что мужчина обязан воспитывать своих детей, а женщина нужна для ухода за потомством:

– Грудное вскармливание, обеспечение быта, не больше… – во дворе замка стояли немецкие грузовики, солдаты выносили мебель и ковры, – женщины не способны дать образование детям. Тем более, мальчикам. Одни эмоции… – Давид поморщился, – взять Эстер, с ее истериками, и Элизу. Все они одинаковы… – возвращаясь от коменданта, он увидел патрули, с овчарками, рассыпавшиеся по улицам поселка. Майор сказал, что Гольдберга ранили, при попытке ареста. Давид уверил немца: «Если он хотя бы появится рядом с замком, я немедленно позвоню».

Профессор Кардозо не волновался. Даже если бы Гольдберг выжил, он бы никогда не заподозрил коллегу, еврея, в доносе:

– Рассказывать некому, – усмехнулся Давид, – Гольдберга, где бы он ни прятался, быстро найдут. Плакаты расклеили, с обещанием награды, за сведения… – профессор предполагал, что у комендатуры выстроится очередь из желающих получить деньги.

– Теперь можно ветчины поесть… – он запретил жене приглашать к ужину кюре и врача из рудничной больницы:

– У меня был трудный день, – жестко сказал Давид, – я пытался добиться, чтобы нас не вышвырнули на улицу прямо сегодня, и мне это удалось. Ты должна быть мне благодарна, Элиза. У тебя осталась крыша над головой. Помни, – он наклонился и поцеловал жену в щеку, – вы все от меня зависите. Ты мать, думай о детях. Я хочу отдохнуть, – подытожил профессор Кардозо.

Элиза, подав ужин, в малой столовой, покормила детей. Близнецы сидели тихо, голубые глаза блестели. Элиза держала Маргариту на коленях. Один из мальчиков всхлипнул:

– Дедушку немцы убили, тетя Элиза… – женщина приложила палец к губам:

– Что ты, милый. Это авария, такое случается… – второй близнец, мрачно, взглянул на нее. Ребенок упрямо повторил: «Убили». Маргарита прижалась головой к груди матери. Девочка лепетала:

– Баба, деда… – Элиза едва сдержала слезы.

Прикоснувшись губами к мертвому лицу матери, она поднялась. Кюре и рудничный врач вернулись с катафалком. Они ждали в коридоре. Элиза посмотрела на голые стены:

– Шпалеры сняли. Они прошлого века, не ценные. Все на аукцион выставят… – она поняла, что на аукционе продадут ее детскую кроватку, с гербами, туалетный столик матери, и подушки, которые Элиза вышивала девочкой, учась в святой обители. Женщина кивнула в сторону спальни:

– Все готово, святой отец, доктор Лануа. Спасибо. В понедельник я приду на поминальную мессу, а потом… – кюре обернулся, на пороге спальни: «Все придут, мадам баронесса».

Врач, было, последовал за ним. Элиза, удержав его за рукав пиджака, понизила голос: «Месье Лануа, что с месье Гольдбергом, где он…»

Серые глаза доктора были спокойны. Элизе, на мгновение, почудилось, что он запнулся.

– Никто не знает, – Лануа закрыл дверь спальни.

Военный комендант Мон-Сен-Мартена, сидя на подоконнике кабинета, слушал звон колоколов. Он проснулся в пять утра, до рассвета. Комендант жил в бывшем рудничном управлении, оборудовав квартиру из трех комнат. Открыв глаза от низкого, настойчивого звука, он выругался себе под нос. Майор, в халате, спустился вниз, где сидел дежурный по комендатуре.

Воскресенье комендант потратил на вывоз вещей де ла Марков, и поиски проклятого Гольдберга. Он вырос в рабочей семье, и не разбирался в искусстве. Майор велел свалить все картины и старинное оружие в переднюю замка: