Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Христіане могли любоваться на эти бѣлыя арки, одна надъ другой узорно возведенныя, на голубые просвѣты неба сквозь нихъ и на самый колоколъ. Но кто тотъ смѣльчакъ, котораго рука впервые ударитъ въ него при туркахъ въ эпирскомъ городѣ?.. Ему ничего, быть можетъ, не сдѣлаютъ сейчасъ, но послѣ и позднѣе… когда-нибудь при случаѣ! Кто же? Кто первый извлечетъ звукъ изъ безмолвной бронзы этой и восхититъ христіанскія сердца?..
Благовъ хмурится, узнавъ объ этомъ.
«Паша все болѣетъ, и это вѣрно интриги Ибрагима, — думаетъ онъ. — Теперь Ибрагимъ здѣсь сталъ пашой, а не Рауфъ… Лучше бы смѣнить, наконецъ, этого слабаго старика…» Подумавъ еще, онъ веселѣетъ и рѣшается въ первый разъ звонить самъ… Не рукой своею конечно, а другимъ способомъ, не менѣе того, однако, явнымъ и дерзкимъ.
Кавассы Маноли и Ставри призваны, и онъ спрашиваваетъ ихъ:
— Можете ли вы звонить въ Артѣ въ первый разъ сами и посмотрѣть, что́ сдѣлаютъ турки?..
— Можемъ! — говоритъ скромно, но съ язвительной улыбкой старый Ставри.
— Чего мы не можемъ для вашего сіятельства и для Самодержца всѣхъ россіянъ! — восклицаетъ Маноли.
— Такъ поѣзжайте и звоните, завтра суббота, и посмотрите, что́ сдѣлаютъ турки.
— Что́ имъ дѣлать! — презрительно отвѣчаетъ Ставри.
— Они противъ вашего благородія ничего не могутъ сдѣлать; они не имѣютъ никакой независимости, ни куражу, ни даже ничего они не имѣютъ, исключая своей варварозности! — восторженно подтверждаетъ Маноли.
— Я нахожу, эффенди, что это… — хочетъ онъ еще сказать. Но Благовъ говоритъ ему:
— Хорошо, иди, иди…
Кавассы пріѣзжаютъ въ субботу вечеромъ, и воскреснымъ утромъ, вдругъ… ударъ… одинъ, другой… звонятъ! звонятъ!.. кто? кто звонитъ?.. звонятъ! звонятъ все громче, громче… Zito! кто рѣшился?..
Во всѣхъ христіанскихъ семьяхъ движеніе, радость, смѣхъ отъ радости, боязнь… недоумѣніе…
Мѣстный артскій вице-консулъ, подчиненный Благову, и г. Бакѣевъ (который все еще тамъ гоститъ, тоскуя и скучая отъ досады и стыда послѣ исторіи съ Бреше), оба въ форменныхъ фуражкахъ идутъ къ литургіи, и церковь и улицы предъ церковью полны народа.
Что́ дѣлаютъ турки? Ставри былъ правъ: «что́ имъ дѣлать!» Не убить же кавассовъ, не кинуться на христіанскій народъ, который здѣсь не то, что́ боязливые болгары давно угнетенной Ѳракіи!.. И время было другое! Совсѣмъ другое!
Турки артскіе уныло молчатъ. Есть между ними беи, согласные съ Абдурраимомъ и Шерифомъ… На нихъ, черезъ янинскихъ беевъ, черезъ Шерифа старался вліять Благовъ. Эти турки говорятъ: «Что́ дѣлать! Нельзя во всемъ грекамъ перечить… Нельзя все противъ русскихъ итти… Надо иногда одну десятину земли отдать, чтобы сохранить себѣ сто!..»
Каймакамъ ждетъ себѣ Станислава, онъ радъ, онъ счастливъ, что мусульмане покойны.
Въ понедѣльникъ утромъ у насъ скрипятъ ворота, раздается веселый стукъ копытъ на консульскомъ дворѣ.
Кавассы соскакиваютъ съ утомленныхъ лошадей.
Маноли кричитъ, простирая руки къ небу: «Радость, тріумфъ въ Артѣ! Ужасъ!..» Благовъ, наградивъ ихъ щедро, тотчасъ же пишетъ своему начальству бумагу съ настоятельною просьбой выслать каймакаму какъ можно скорѣе командорскіе знаки св. Станислава, и я самъ удостоиваюсь переписывать эту бумагу, на которой въ одномъ мѣстѣ стоитъ даже и таинственный значокъ…
Бумага отправлена въ Петербургъ прямо черезъ Тріестъ, а копія послана въ Арту Бакѣеву, для утѣшенія каймакама, которому перевели ее по-турецки, на словахъ, конечно, а не письменно.
— Благодарю! Благодарю! — восклицалъ каймакамъ внѣ себя отъ волненія. — Это честь! Это честь!.. Благодарю… Напишите господину Благову, что я ему вѣчный другъ и слуга.
Итакъ всѣ были довольны: духовенство наше, каймакамъ, не только артскіе, но и янинскіе христіане, самъ Благовъ, Шерифъ-бей и вся семья его; отецъ Арсеній былъ донельзя радъ и приходилъ поздравлять Благова; Коэвино кричалъ «Zito!» Гайдуша перепрыгивала отъ одной сосѣдки къ другой съ этою пріятною вѣстью… Бѣлый и красный, помнившій времена Али-паши и Байрона, старикъ Мишо качалъ головой и говорилъ, стараясь сдѣлать страшное лицо:
— Говорю я, что этотъ консулъ мужчина, я говорю это давно!
Было только два человѣка, которыхъ смущало нѣсколько это всеобщее торжество.
Эти два человѣка были Исаакидесъ и я. Мечты о конфискаціи имѣній, домовъ и мельницъ Шерифъ-бея становились менѣе осуществимыми съ той минугы, какъ тайное содѣйствіе Шерифа дало Благову возможность удовлетворить общественное мнѣніе грековъ.
Рѣшившись писать тебѣ всю правду, я не хочу скрывать отъ тебя и того, что въ этомъ первомъ столкновеніи патріотическихъ чувствъ съ личными интересами въ молодой душѣ моей… не то, чтобы превозмогли послѣдніе, но они охладили нѣсколько мою радость… Неслыханный еще дотолѣ въ эпирскихъ городахъ смѣлый и праздничный звонъ православнаго колокола раздавался вѣдь не въ самой же Янинѣ, близко отъ меня… Онъ въ дальней Артѣ призываетъ вѣрующихъ къ молитвѣ. Я могъ только воображать этотъ звонъ и, воображая, повторять за другими: «Zito, Россія! молодецъ Благовъ!..» Повторять я повторялъ это и очень часто повторялъ, и съ жаромъ, повидимому, и съ убѣжденіемъ даже…
Но… я не долго вытерпѣлъ и поспѣшилъ къ Исаакидесу, чтобъ узнать, радуется ли онъ.
Да, и онъ радовался, но былъ и лучъ сомнѣнія…
Неужели Гайдуша была права? Неужели все сбудется по ея предсказанію и Благовъ броситъ бумаги Исаакидесу «въ морду»?
Я пришелъ къ Исаакидесу.
Г. Вамвако́съ былъ опять тутъ. Онъ стоялъ въ пріемной предъ зеркаломъ и расчесывалъ себѣ гребешкомъ жидкіе волосы.
Исаакидесъ показался мнѣ задумчивѣе обыкновеннаго.
Впрочемъ онъ улыбался и не слишкомъ унывалъ.
— Вотъ, господинъ Одиссей, — сказалъ онъ мнѣ, — надо намъ всѣмъ радоваться, — въ Артѣ звонили въ колоколъ.
— Да, — отвѣчалъ я, — каждый православный эпиротъ «будетъ отнынѣ возсылать теплыя мольбы къ небу за здравіе и долголѣтіе господина Благова.
Исаакидесъ продолжалъ:
— Паша ничего не хотѣлъ помочь ему; но помогли другіе турки… Ты слышалъ?
— Слышалъ, — сказалъ я и опустилъ глаза.
— Труднѣе намъ будетъ теперь, — сказалъ Исаакидесъ. — Господинъ Благовъ очень благороденъ, и я боюсь, что онъ не станетъ теперь стѣснять тѣхъ турокъ, которые ему помогали… Кто знаетъ, что́ онъ объ этомъ думаетъ… Что́ ты скажешь, господинъ Одиссей?
— Почемъ я знаю! — отвѣчалъ я, пожимая плечами.
Я подумалъ въ эту минуту: не сказать ли мнѣ Исаакидесу, что консулъ зоветъ его мошенникомъ вовсе не въ шутку и нисколько не уважаетъ его?.. Но мнѣ показалось, что это было бы низко съ моей стороны, и я не сказалъ ничего.
Вамвако́съ тогда вдругъ повернулся къ намъ и сказалъ:
— Господинъ Исаакидесъ! вы напрасно говорили мнѣ давеча, что не надѣетесь принудить русскаго консула начать дѣло ваше съ этимъ туркомъ до возвращенія господина Полихроніадеса. Я берусь его вынудить… Я докажу ему категорически, что онъ не правъ… Если вамъ угодно, я представлюсь ему какъ аѳинскій адвокатъ, и, конечно, одно слово «Аѳины» уже подѣйствуетъ на него электрически. Эти русскіе аристократы имѣютъ только однѣ военныя наклонности, а въ законовѣдѣніи и вообще въ наукѣ слабы. Человѣку, который подобно мнѣ изучилъ всѣ кодексы, не трудно будетъ подавить его глубиной моихъ свѣдѣній.
— Не разсердился бы онъ на меня, — сказалъ Исаакидесъ.
— Необходимы пріятные пріемы! — возразилъ Вамвако́съ, поднимая глаза кверху, — я привыкъ вращаться въ высокомъ свѣтѣ и постараюсь позолотить ему эту пилюлю.
На это Иссакидесъ ему ничего не отвѣтилъ, но, провожая меня въ сѣни, онъ постарался снова оживить мои надежды.
— Пусть Вамвако́съ поговоритъ съ Благовымъ… Это не вредитъ, — сказалъ онъ мнѣ. — Но у меня есть и другое средство расположить консула къ уступчивости… Я ему покажу сегодня же такую фигуру, что онъ восхитится! Ты увидишь самъ… Тахиръ-Аббасъ-бей, врагъ убійцы Джеффера, здѣсь въ городѣ… Я его приведу сегодня въ консульство… Я въ Чамурьѣ былъ, Одиссей мой, и дѣло мое знаю хорошо… будь покоенъ!
Я ушелъ домой, размышляя такъ:
— Нѣтъ, видно не надо терять еще надежды!..
Увы! на мигъ только, на одинъ краткій мигъ я могъ опять съ веселіемъ думать, что «колоколъ» и «мельница», Богъ и Маммонъ, духъ православія и моя личная плоть, гордость отчизны и богатство семьи моей, ничуть не помѣшаютъ другъ другу… И фигуру Тахиръ-бея Исаакидесъ показалъ Благову, и Вамвако́съ приходилъ въ консульство съ намѣреніемъ подавить консула своею образованностью и законовѣдѣніемъ… но все напрасно!
Исаакидесъ, правда, въ Чамурью не даромъ ѣздилъ, какъ ты поймешь позднѣе… Онъ все развѣдалъ, все узналъ; онъ даже сдѣлалъ гораздо больше, чѣмъ приказалъ и позволилъ ему Благовъ… Но что́ жъ изъ этого?..
Тахиръ-Аббасъ пришелъ. Онъ не былъ похожъ ни на нѣжнаго романическаго злодѣя и врага своего Джеффера, ни на добраго и мягкаго, но неопрятнаго и по-европейски одѣтаго Шерифа. Тахиръ ростомъ былъ очень высокъ, очень плечистъ; былъ и румянъ; все у него было крупно и страшно; усы черны, густы и длинны; глаза выпуклы и почти безъ выраженія; носъ грубый и большой. Одѣтъ онъ былъ не такъ изящно, какъ Джефферъ въ тотъ день, когда проходилъ подъ балкономъ нашимъ, но все-таки очень хорошо: юбка его такая же была бѣлая, какъ юбки нашихъ кавассовъ, и цвѣтная куртка расшита золотомъ. Оружіе за золотымъ поясомъ было богато.