Утопия - Марина Дяченко

Он домогался ее — и сдерживал себя, боясь спугнуть.

Она все равно пугалась. Они расставались — на неделю, потом он снова звонил.

И так все это тянулось и рвалось, пока однажды она не зашла к нему (родители уехали на дачу и Лерку взяли с собой), чтобы вернуть книгу, которую он всучил ей «на почитать» еще месяц назад.

Он не понял, что произошло. Даже потом — много позже — она не смогла объяснить ему, как это было. Она позвонила, он отпер дверь. Солнце из западного окна простреливало прихожую и грело правую щеку. Арина шагнула вперед — и вдруг ее лицо изменилось; так бывает с человеком, только что услышавшим поразительную новость. Она смотрела на Кима, как ребенок, вдруг обнаруживший в тарелке с манной кашей яркую бабочку.

«Ты был какой-то, — говорила она потом. — Какой-то… ну, не знаю. На тебе была полосатая футболка… Может быть, какой-то новый запах? Но я тогда впервые поняла, что ты не просто хороший человек — ты свой, и мне захотелось до тебя дотронуться…»

Они сидели на кухне, ели вареники с картошкой (из пакета) и пили сухое кислое вино.

Еще через несколько месяцев была их свадьба…

«…Для меня этот корабль — как рука, протянутая в темноту. Я уверен, что нащупаю новый мир, пригодный для жизни. За первым кораблем пойдет второй, потом третий… Люди на борту не будут стареть. Они станут жить двести, триста лет… да сколько угодно. Сверхсветовые скачки — в перспективе да…»

— Пан… скажи честно. Первая экспедиция действительно служит делу познания — или это психологический финт? Для тех, кто останется на Земле? Воплощенная перспектива? Консолидирующий человечество фактор?

«Ким, первый полет может быть бессмысленным, но без него не будет второго полета. Человеческая личность должна развиваться, иначе она деградирует. Но человечество как мегаличность тоже должно развиваться… Кроме того, вспомни, что я говорил о бессмертии. Шарик не в состоянии вместить все поколения…»

Над лежащим Кимом пели птицы. Малиновки, знал он от Пандема. А обыкновенных синиц узнал сам.

— …Сколько человек должно быть на корабле, чтобы ты мог последовать за ними?

«Одного достаточно. Я живу в каждом человеке. Один среди космоса — и я с ним…»

— А если на Земле останется один человек, единственный — ты уцелеешь?

«Да».

— А если никого не будет? Ни одного человека? Допустим, что связь, техника, компьютерная сеть — все сохранилось… Ты не создашь себе новое человечество?

«Нет, Ким. Если отрубить тебе руки и ноги, содрать кожу, выколоть глаза… ты все равно сможешь жить. Некоторое время. Я — нет. Мир, лишенный человека, не представляет для меня интереса… Это не великая тайна. Я знаю людей, которые с угрызениями совести, но из благих побуждений прихлопнули бы человечество, чтобы дать ему второй шанс. Чтобы жизнь и разум зародились снова. И они сделали бы это, если бы могли, уверяю тебя».

…Стал охоч до воспоминаний, будто старик.

Они с Ариной поженились в сентябре. Это была правильная, до оскомы традиционная свадьба. С фатой, куклой на машине, со всеми родственниками, караваем, шампанским и даже выкрадыванием невесты; Арина рассказывала потом, как ей было смешно и неловко, когда какие-то Костины приятели тащили ее по лестнице, будто бревно — сопя, кряхтя и ежеминутно оступаясь. Оставшись наконец наедине, молодые супруги нежно обнялись — и заснули как убитые, так их вымотал весь этот долгий, бестолковый свадебный ритуал…

На второй же день после свадьбы Ким понял, что завоевание не закончилось. Что он все еще карабкается на стену крепости и что тяжелая работа, в условия которой входит и смола, время от времени проливающаяся на голову, — работа эта в радость.

Их первые годы были очень хороши. Возвращаясь домой после особенно трудного дня, Ким еще во дворе, еще на лестничной площадке получал будто инъекцию теплого веселого ожидания, и за секунду до того, как дверь откроется, уже бывал счастлив не резким праздничным, а каким-то нежным, по-хорошему будничным счастьем.

Он помнил, как открывали первое Аринино профессиональное панно — во Дворце школьников. Как сдернули ткань, представляя нескольким десяткам зрителей обычную «школьную» композицию — мальчиков и девочек, которые читают, танцуют, гуляют и рисуют на асфальте; Ким видел эти фигурки раньше, по отдельности — фрагменты кустов и деревьев, облаков и ботинок, косичек, кисточек и лиц. Сведенные вместе, они не произвели на него впечатления: слишком уж традиционной была картинка. Арина покосилась на него и ничего не спросила. Ее поздравляли; в кабинете директора накрыт был небольшой фуршет. Арина, казавшаяся все более мрачной, оставила пирующих уже через полчаса. Все обиделись.

Они пешком шли через парк, и большая белка — частью рыжая, частью серая — перебежала им дорогу то ли просто так, то ли в ожидании кормежки. «Тебе не понравилось», — сказала Арина с вызовом. «Я ничего в этом не понимаю», — примирительно отозвался Ким. «Не понимаешь, — подтвердила Арина, — и никогда не понимал». Ким промолчал, слегка уязвленный.

Целую неделю призрак этого злосчастного панно стоял между ними. Целую неделю керамические мальчики и нарисованные девочки с книгами, горнами и воздушными змеями лезли в супружескую постель.

На седьмой день размолвки Ким зашел во Дворец школьников. Технички косились на него с подозрением; он поднялся на третий этаж, остановился перед злосчастным панно и смотрел на него, наверное, минут сорок.

Он заметил, что взгляд его, однажды попав на одухотворенное лицо мальчика с книгой, сам собой переплывает на синий треугольник неба за его спиной и двигается дальше, как в кино, открывая новые «кадры». Застывший фильм, вот что пряталось в обожженной глине; у каждого персонажа был собственный характер, собственная жизнь и собственная логика, более того — Ким, всматриваясь, узнавал знакомые лица. А мальчик с воздушным змеем, самый динамичный, самый теплый персонаж Арининого панно, был похож на него, на Кима, и сходство казалось таким очевидным, что неясно было, где были Кимовы глаза на той «презентации»…

Он купил большой букет темно-красных роз. Он еще стоял на пороге, а она уже все поняла…

Они жили тогда в маленькой квартирке на окраине города, неподалеку от клиники — и сейчас, оказываясь в тех местах (хотя за эти десять лет все изменилось почти до неузнаваемости, их бывшего дома нет, на его месте совсем другой, кругом же вместо гаражей и стоянок леса и парки, мимо проходит автострада), Ким ощущал будто тень той нежности. Той прежней замечательной жизни…

«…Жить общинами, замкнутыми и разомкнутыми, жить среди людей, чьи интересы и ценности будут схожи с их собственными. „Вертикальные“ общества рядом с „горизонтальными“. Традиционные и экспериментальные. Промискуитет и патриархальная семья — выбирай согласно склонностям и темпераменту. Независимость? Пожалуйста. Соревнование, борьба за место в иерархии? Сколько угодно. Человек не обязан жить там, где родился, и так, как жили его родители. Сообщество как тропический лес, где для самых разных видов находятся экологические ниши… Душевная экология, социальная экология — и вот когда баланс будет поддерживаться без прямого моего вмешательства, я сочту, что можно переходить на следующую ступень…»

…А, собственно, что изменилось?

Они виделись каждый день. Арина всегда знала, когда он вернется, и выходила навстречу; если дети были дома — выбегали и они.

Она давно забыла, что такое депрессия. Оживленная, с блестящими глазами, с рыжеватой косой, как у девчонки, она казалась студенткой, сбежавшей с лекции на свидание:

— Кимка! Ну, здравствуй!

Она выставляла на стол его любимую еду в натурпластовых тарелках — синтезированную (но Ким теперь и не смог бы есть натуральную, ни в какое сравнение не идет), садилась рядом и выслушивала новости. Рассказывала, как дела на работе и что за успехи у детей; разве не так должна выглядеть идеальная семья?

Она сидела за столом напротив, или на полу, подобрав по-турецки ноги, или в кресле, если зимой; она говорила с Кимом — и одновременно с кем-то еще. Ким видел это в ее рассеянных глазах.

Он очень долго не придавал этому значение. Только когда она стала обрывать фразу посередине, прислушиваться к внутреннему голосу, смеяться невпопад, забывать, о чем идет речь, — тогда Ким попытался возмутиться:

— Ариш, у тебя ведь был целый день, чтобы болтать с Паном! Я же не слышу, о чем вы говорите!

«Извини».

— Извини, — сказали они почти одновременно.

«Это Аринкина вредная привычка, давай я в таких случаях буду транслировать на тебя, чтобы ты слышал…»

— Нет, — отказался Ким. — Поговорить втроем мы успеем… В конце концов, это моя жена, а не твоя!