Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак

Не ожидая окончания фразы, госпожа Камюзо выбежала из комнаты и поспешила к мужу. Следователь сидел в кресле вытянув ноги, с запрокинутой назад головой; руки у него повисли, лицо побледнело, глаза помутились, — казалось, он был близок к обмороку.

— Что с тобою, мой друг? — испуганно спросила молодая женщина.

— Ах, моя бедняжка Амели! Произошло прискорбное событие… Я все еще дрожу. Вообрази себе, что генеральный прокурор… Нет… что госпожа де Серизи… что… Я не знаю, с чего начать…

— Начни с конца!.. — сказала госпожа Камюзо.

— Так вот! В ту минуту, когда в совещательной комнате первого суда присяжных господин Попино поставил последнюю необходимую подпись на решении освободить Люсьена де Рюбампре, вытекающем из моего доклада, который устанавливает его невиновность… короче, когда все было кончено, когда протоколист убирал черновик, а я избавлялся от этого дела… вдруг входит председатель суда и смотрит постановление.

«Вы освобождаете мертвого, — говорит он мне с холодной насмешкой. — Молодой человек, по выражению господина Бональда, предстал пред Вечным Судией. Он скончался от апоплексического удара…»

Я перевел дух, предполагая несчастный случай.

«Если я верно понимаю, господин председатель, — сказал господин Попино, — дело идет об апоплексии, как у Пишегрю…»

«Господа, — продолжал председатель весьма торжественным тоном, — помните, что в глазах всех молодой Люсьен де Рюбампре умер от разрыва сердца».

Мы все переглянулись.

«В этом прискорбном деле замешаны важные особы, — сказал председатель. — Хотя вы только исполняли свой долг, дай бог, чтобы госпожа де Серизи не сошла с ума от такого удара! Ее унесли замертво. Я только что встретил генерального прокурора, он в таком отчаянии, что смотреть на него больно. Вы чересчур перегнули палку, мой любезный Камюзо!» — шепнул он мне на ухо.

Да, моя милая, я еле мог встать. Ноги так дрожали, что я побоялся выйти на улицу и пошел отдохнуть в кабинет. Кокар приводил там в порядок бумаги этого злосчастного следствия и рассказал мне, как одна красивая дама взяла приступом Консьержери, чтобы спасти Люсьена, от которого она без ума, и как упала в обморок, когда увидела, что он повесился на галстуке, перекинув его через оконную раму пистоли. Мысль, что характер допроса, которому я подверг несчастного молодого человека, впрочем бесспорно виновного, говоря между нами, мог послужить причиной его самоубийства, преследует меня с тех пор, как я вышел из суда, и я все так же близок к обмороку…

— Помилуй! Уж не воображаешь ли ты себя убийцей, потому что какой-то подследственный вешается в тюрьме в ту самую минуту, когда ты хочешь его освободить?.. — вскричала госпожа Камюзо. — Ведь судебного следователя здесь можно уподобить генералу, под которым в бою убили лошадь. Вот и все!

— Подобные сравнения, моя дорогая, пригодны разве что для шутки, но теперь не до шуток. Это тот случай, когда мертвец тянет за собой живого. Люсьен уносит с собою в гроб наши надежды.

— Неужели?.. — сказала госпожа Камюзо с глубочайшей иронией.

— Да. Моя карьера кончена. Я останусь на всю жизнь простым следователем суда департамента Сены. Господин де Гранвиль еще до рокового события был сильно недоволен тем оборотом, который приняло следствие, и слова, сказанные им председателю, ясно доказывают, что, пока господин де Гранвиль будет генеральным прокурором, о повышении мне нечего и думать!

Повышение в должности! Вот ужасное слово, которое в наши дни превращает судью в чиновника.

Прежде судебный деятель сразу становился тем, чем ему надлежало быть. Трех-четырех председательских мест было достаточно для честолюбцев любого суда. Должность советника удовлетворяла де Броса, как и Моле, в Дижоне так же, как и в Париже. Должность эта, сама по себе являвшаяся уже состоянием, требовала еще большего состояния, чтобы с честью ее занимать. В Париже, помимо парламента, судейские могли рассчитывать только на три высшие должности: главного инспектора, министра юстиции и хранителя печати. Вне парламента, в низших судейских сферах, заместитель председателя какого-нибудь областного суда считал себя особой достаточно важной, чтобы быть счастливым, сидя всю жизнь на своем месте. Сравните положение советника королевского суда в Париже в 1829 году, все состояние которого заключается лишь в его окладе, с положением советника парламента в 1729 году. Какое огромное различие! В наше время, когда деньги превращены в универсальное общественное обеспечение, судебные деятели избавлены от необходимости владеть, как прежде, крупными состояниями: поэтому их видишь депутатами, пэрами Франции, замещающими несколько должностей, судьями и законодателями одновременно, которые добиваются влияния не только на тех поприщах, где им положено блистать.

Короче, судебные деятели желают отличиться, чтобы повыситься в должности, как это принято в армии или в министерствах.

Но если бы это весьма естественное, знакомое многим желание и не ограничивало независимость судьи, все же последствия его чересчур очевидны, чтобы величие судейского сословия не пострадало в общественном мнении. Жалованье, выплачиваемое государством, обращает священника и судью в простого чиновника. Погоня за чинами развивает честолюбие; честолюбие порождает угодливость перед властью; притом современное равенство ставит подсудимого и судью на одну ступень перед лицом общественного правосудия. Итак, оба столпа общественного порядка, Религия и Правосудие, умалены в XIX веке, притязающем на прогресс во всех отношениях.

— А почему бы тебе не повыситься в должности? — спросила Амели Камюзо. Она насмешливо посмотрела на мужа, чувствуя, что необходимо придать бодрости мужчине, который являлся в руках супруги следователя орудием ее честолюбивых замыслов. — Зачем отчаиваться? — продолжала она, сопровождая свои слова движением, изобличавшим ее глубокое равнодушие к смерти подследственного. — Это самоубийство осчастливит обеих недоброжелательниц Люсьена: госпожу д’Эспар и ее кузину, графиню де Шатле. Госпожа Д’Эспар хороша с министром юстиции, через нее ты можешь получить аудиенцию у его превосходительства и ему раскроешь тайну этого дела. А если министр юстиции на твоей стороне, чего тебе бояться председателя и генерального прокурора?

— Но господин и госпожа де Серизи! — вскричал бедный следователь. — Госпожа де Серизи, повторяю тебе, сошла с ума! И, как говорят, по моей вине!

— Ну а если она сошла с ума, нерассудительный судья, значит она не может вредить тебе! — смеясь, воскликнула госпожа Камюзо. — Послушай, расскажи мне все, как было.

— О господи боже! — отвечал Камюзо. — Да ведь как раз в ту минуту, когда я допрашивал несчастного юношу и он заявил, что так называемый священник не кто иной, как Жак Коллен, от герцогини де Мофриньез и госпожи де Серизи пришел лакей с запиской, в которой они просили, чтобы я его не допрашивал. Но все уже было сделано…

— Ну, стало быть,