На грани веков - Андрей Упит

Кузнеца только в первую минуту ошеломила эта невиданная сутолока. Сперва он робко жался к стене, когда навстречу шествовал какой-нибудь благородный господин с дамой, но вскоре заметил, что тут на каждом шагу попадаются и такие, как он, в мужицких кафтанах и заляпанных сапогах, и что никто не обращает на него особенного внимания. Свернув в маленькую уличку к дому Альтхофов, он вовсе на этот счет успокоился.

На этот счет… Но что касается остального, то его все еще терзало беспокойство, дума о том, что заставило его пуститься в такой длинный путь, после которого он еле держался на ногах. Он думал только о том, как-то оно там сейчас в имении, и еще о том, как бы найти здесь помощь, необходимую им троим. В своей правоте Мартынь был убежден несокрушимо, но ведь он же не ведал судебных порядков, не ведал способов, как подойти к судьям, даже где находится суд — не знал. Только попав в рижскую толчею, он понял, насколько неподготовленным и беспомощным явился он сюда, понял, что без опытного помощника ничего не добьется, потому-то и шел к дому Альтхофов посоветоваться с братом. Но чем ближе подходил он, тем сильнее обуревали его сомнения, правильно ли все же он поступает; навязываясь Юрису со своими бедами. Наверняка у того теперь хватает собственных забот с лавкой и устройством семейной жизни — ведь Юрис еще в тот раз был почти счастлив, что Мартынь покидает его дом, и, прощаясь, даже не заикнулся о том, чтобы брат навещал его. И молодая барыня, и Мара — разом промелькнула целая вереница воспоминаний, одно мучительней другого. Какие они лица состроят, вновь увидев мужлана в грязных сапогах!

Мартынь прошел мимо дома Альтхофов, решив поискать помощи в другом месте. Пройдя шагов двадцать, приостановился: да в каком же это другом месте? Перешел через улицу, вернулся и поглядел на окна. Те же самые зеленые занавески — он же их хорошо запомнил, а только сейчас за ними никого не видать. Оба нижние окна открыты, но и в них никто не выглядывает. Внезапно у него промелькнула мысль — до чего же глупо и неприятно, если оттуда и впрямь увидят, как он стоит тут, точно нищий или вор. И одновременно с этим промелькнуло обманчивое видение: ему показалось, что зеленая занавеска колыхнулась, а за нею блеснуло что-то, похожее на пухлый голый локоть. Ну ясно же, что это всего лишь обманчивый солнечный блик на стекле. Устыдившись самого себя, кузнец набрался духу и направился через улицу. Преодолевая новые сомнения и приступ трусости, рванул ручку звонка — ясно слышно, как наверху звякнуло. Подождал минуту, две, три, дернул еще раз, теперь уже сильнее. Никто не появлялся, не слышно ни хлопанья дверей, ни шагов на лестнице. Верно, все ушли, решил он. Ну, ничего, приду чуток позднее, уж тогда кто-нибудь будет. Хорошо бы застать самого Юриса — Мары Мартынь страшился больше самой барыни.

Часа два бродил Мартынь по Риге, почти не замечая сутолоки и гама на тесных зловонных уличках. Заботы и опасения об Инте с Пострелом давили сердце, не давали останавливаться там, где грудилась толпа, пропускавшая отряд гарнизонных солдат либо глазевшая вслед блестящей карете русского генерала. Напротив церкви св. Петра из окна второго этажа выпал ребенок, люди со всех сторон бросились туда, узкая горбатая площадь в один миг переполнилась. Он равнодушно повернул назад, на Грешную улицу: ему-то что за дело, ведь это не Пострел. В толпе позади него заголосила какая-то женщина, но он и тут остался равнодушным: ведь это же не Инта. Собственное несчастье сдавило его так крепко, как клещи раскаленное железо; судьба угрожающе занесла над ним свой молот. Холодные мурашки пробежали по телу, когда он смутно представил себе, что случится, ежели не удастся добиться в Риге правды. Чуть не бегом ринулся он назад, к дому Альтхофа.

Неведомо откуда по уличке к Даугаве тянулась длинная вереница возов, нагруженных мешками, из-за грохота даже уши заложило. Мартынь позвонил и прислушался — никто не шел открывать. Внезапно он увидел нечто, не замеченное им раньше: в дверь вделано оконце величиной с ладонь, видимо для того, чтобы осматривать посетителей. Солнце все время отражалось в нем, но на миг Мартыню показалась, что там промелькнуло что-то, похожее на белое пятно, точно лицо с черными впадинами глаз. Да нет же, он ошибся. Мартынь позвонил еще раз, потом еще. Подождав с минуту, нагнулся и поглядел в замочную скважину — ключ торчит в замке, значит, его просто не хотят впускать.

Руки его бессильно опустились. Всего он ожидал — неприязни, отказа, разочарования в брате, но чтоб даже на порог не пускать!.. Юрис даже не пожелал выслушать, что пригнало брата в этакую даль и чего он тут добивается. Невыразимая горечь наполнила все его существо, глаза затянуло колющей пеленой. Смахнув ее, Мартынь нечаянно кинул взгляд на верх ворот, отошел, чтобы разглядеть получше. Та же самая знакомая бочка в обрамлении двух дубовых веток, но надпись сбита и переделана наново. На верхнем полукружии то, что раньше шло вокруг, — Адальберт Альтхоф, а на нижнем — Инхабер Георг Атоген. Инхабер, Инхабер, — читал по складам Мартынь, вороша в памяти свой скудный запас немецких слов. Да это же означает «хозяин», «владелец», что-то вроде этого. И тут его внезапно осенило. Юриса здесь вовсе и нет, он продал лавку старого Альтхофа какому-то Георгу Атогену, а сам купил другую, более доходную, может, даже с женой и Марой уехал в чужие края — он же об этом еще мальчишкой мечтал. Значит, его в этом доме и нет, а он, дурак, тревожит чужих людей. Теперь понятно, почему не открывали и не впускали чужого человека. Сосновскому кузнецу стало стыдно, он живехонько убрался от дверей. Может, позвонить еще раз и попросить прощения? Но это значит опять беспокоить и проявлять вовсе уж непростительную навязчивость.

У Тесовых ворот Мартынь снова остановился, точно его одернула чья-то твердая рука. Так что же теперь делать? В Сосновом одно слово «Рига» казалось непременным избавлением, а теперь он мотается в сутолоке среди чужих людей и чувствует себя еще более беспомощным и одиноким, нежели в своей кузнице. Никому здесь нет дела ни до него, ни до его беды, каждый идет своей дорогой, так кому же пожаловаться на то, что Пострела отвезут в Отрог, что Инту заставили чистить хлевы и что барыня не дозволяет им жениться? Напрасно он всматривался в этих спешащих людей, надеясь, что кто-нибудь остановится и спросит, что с ним такое. И вдруг точно кто хлопнул его по лбу: а Друст! Ведь он же его друг, как же это он сразу не подумал о нем? Понятно, что сам Друст ничего не сделает, да ведь он старый горожанин, уж наверняка дельный совет даст.

Точно уже отыскав настоящего спасителя, Мартынь выпрямился и быстро вышел через ворота. Друст, верно, еще на работе, пристань так же кишит людьми, как и до полудня; грузчики, что муравьи, снуют по сходням вверх и вниз. Но судов так много и сутолока так велика, что Мартынь напрасно дважды прошел из конца в конец пристани. Ничего не поделаешь, придется ждать до вечера и попытаться застать дружка в его каморке. Но оказалось, что зря дожидался; чердачная комнатушка была закрыта и вечером — не то Друст куда-то вышел, не то переселился. Мартынь снова упал духом, расстроился и раскис, точно старая баба. Он отыскал знакомый кабачок с закрашенными окнами, осмотрел там все окутанные табачным дымом углы, набитые пьяницами, — нету. Может, попытаться зайти в винный погребок, где во время солдатчины они отпраздновали первую встречу? Но это было такое благородное заведение, что вошел он с еще большей опаской, чем к сосновской барыне. И в самом деле, фрейлейн сразу же загородила дорогу, смерила его взглядом с головы до ног и резко заявила, что все столы заняты, пусть отправляется в какую-нибудь пивную, а лучше всего на постоялый двор. Держа в руке шапку, кузнец пробормотал, что он только ищет Друста, грузчика; нет ли его случайно здесь? Фрейлейн пошла посмотреть. Мартынь ждал с бьющимся сердцем, забившись в угол, — казалось, от этой красивой фрейлейн зависит теперь его судьба. Минуту спустя она вернулась, и, когда махнула рукой, он едва сдержался, чтобы не подскочить от радости, точно мальчишка, которого мать только что нарядила в новые пестрядинные штаны, — совсем впал в детство.

Фрейлейн указала ему — да вон же он сидит с пятью товарищами. Все такой же взъерошенный, но в воскресной одежде, уже раскрасневшийся, он как раз в это время поднимал кружку и хвастливо разглагольствовал. Оглянулся он только тогда, когда кельнерша толкнула его в спину, видимо, желая убедиться, верно ли, что этот мужик его знакомый и не следует ли его выдворить вон. Друст, повернул бороду, вытянул шею, заморгал глазами, затем вскочил и облапил Мартыня так, точно и впрямь хотел выдворить его отсюда. Но нет, он подтащил его к своему столу и представил друзьям. Фрейлейн успокоилась и ушла за седьмой кружкой.

Друст был в приподнятом настроении, появление друга привело его в подлинный восторг. Всю неделю они трудились без отдыха, три корабля погрузили, два голландских и один датский, со вчерашнего вечера горло прополаскивают, да все еще не прополоснули. «Нет, не прополоснули еще, — подтвердили друзья, — во всяком случае завтра еще надо опохмелиться». Пили крепко, бахвалясь и браня господ. Кузнец только пригубил и все выжидал минуту, чтобы поведать тестю о своих бедах. Наконец эта минута наступила. Друст слушал-слушал, все больше и больше багровея, под конец двинул пивной кружкой по столу так, что белая пена взлетела. Этот человек ему почитай что зять, а проклятая немка не разрешает жениться! Перевешать бы всех немцев! Друзья Друста поддакнули. Погрузить на корабли, повязать, и пускай едут, откуда заявились, в свой Бремен… Мартынь грустно слушал эти вопли и проклятья, которые ничем не могли ему помочь.