Александр I - Александр Николаевич Архангельский

то, что Феодор Козьмич говорил по-французски (стало быть, имел образование), что некогда он принял послушание у московского митрополита и что Филарет зачем-то поручил ему подвиг сокрытия имени и неизбежно связанного с этим поношения, поражения в правах, ссылки. К этому эпизоду мы еще вернемся; пока же ограничимся ответом на вопрос, что здесь специфически царского: ничего.

Напротив, в «кулинарной» похвале старца при вкушении любимых им оладий с сахаром: «От таких оладий и сам царь не отказался бы» – царские мотивы несомненны; но чтобы принять эти слова за скрытое признание, нужно окончательно потерять чувство юмора.

Да, отправляя в паломничество по российским монастырям свою любимицу, дочь бедного краснореченского крестьянина Александру Никифоровну, на ее вопрос – как бы в России увидеть царя? – он задумчиво ответил: «Погоди, – может быть и не одного царя на своем веку увидать придется. Бог даст, еще и разговаривать с ним будешь, и увидишь тогда, какие цари бывают». Но что из этого следует, кроме прозорливости Феодора Козьмича? – ибо, попав осенью 1849-го в Почаевский монастырь, паломница нашла здесь «добрую и гостеприимную графиню» Остен-Сакен, встречу с которой предвещал ей старец. Та заинтересовалась двадцатилетней богомолкой и ее сибирскими повествованиями и взяла с собою в Кременчуг, где граф Дмитрий Остен-Сакен находился на излечении от венгерских ран; в это самое время в Кременчуг прибыл император Николай Павлович и остановился в доме Остен-Сакенов – благочестивую сибирячку предъявили царю, подали на духовный десерт.

Она упомянула в разговоре с Николаем I о «великом старце Феодоре Козьмиче» – и по одной из версий этого эпизода Николай побледнел и велел Остен-Сакену выдать Александре Никифоровне записку-пропуск, позволяющую в любое время явиться во дворец, пред монаршие очи. Но по другой – император не обратил на произнесенное имя никакого внимания и записку приказал написать просто так, из склонности к широкому жесту. Картина с побледневшим императором эффектнее, именно поэтому она менее достоверна; история проще, страшнее и прекраснее исторической мифологии. Следуя старому правилу: из двух версий реального события выбирай наименее литературную, будем считать, что имя Феодора Козьмича впечатления на царя не произвело. Как не произведет оно впечатления и на императрицу Марию Александровну, с которой Александра Никифоровна восемью годами позже встретится на пароходе, плывущем на Валаам, и (как бы во исполнение предвещанного – может быть, не одного царя увидеть придется…) побеседует о Сибири и сибирских подвижниках благочестия…

Да, старец говорил, что и «цари, и полководцы, и архиереи – такие же люди, как мы, только Богу угодно было одних наделить властию великою, а других предназначить жить под их постоянным покровительством».

Да, отводя сочувствие крестьян (вот, мол, жил хорошо, а теперь в лишениях…), объяснял, что его нынешнее положение лучше прежнего, ибо «в настоящее время я свободен, независим, а главное – покоен. Прежде мое спокойствие и счастье зависело от множества условий: нужно было заботиться о том, чтобы мои близкие пользовались таким же счастьем, как и я, чтобы друзья мои меня не обманывали… Теперь ничего этого нет, кроме того, что всегда останется при мне – кроме слова Бога моего, кроме любви к Спасителю и ближним. Теперь у меня нет никакого горя и никаких разочарований, потому что я не завишу ни от чего земного, ни от того, что не находится в моей власти. Вы не понимаете, какое счастье в этой свободе духа, в этой неземной радости. Если бы вновь вернули меня в прежнее положение и сделали бы вновь хранителем земного богатства, тленного и теперь мне вовсе не нужного, тогда я был бы несчастным человеком».

Да, память старшей дочери Хромова сохранила и такой эпизод:

«Когда Феодор Козьмич… жил в с. Коробейниковом, то мы с отцом приехали к нему в гости. Старец вышел к нам на крыльцо и сказал:

– Подождите меня здесь, у меня гости.

Мы отошли немного в сторону от кельи и подождали у лесочка. Прошло около двух часов времени; наконец из кельи, в сопровождении Феодора Козьмича, выходят молодая барыня и офицер в гусарской форме, высокого роста, очень красивый и похожий на покойного наследника цесаревича Николая Александровича. Старец проводил их довольно далеко, и, когда они прощались, мне показалось, что гусар поцеловал ему руку, чего Феодор Козьмич никому не позволял. Пока они не исчезли друг у друга из виду, они все время друг другу кланялись. Проводивши гостей, Феодор Козьмич вернулся к нам с скяющим лицом и сказал моему отцу:

– Деды-то меня как знали, отцы-то меня как знали, дети как знали, а внуки и правнуки вот каким видят!»

Но и мысль о царях и власти, и предпочтение «бедной независимости» «зависимому богатству» ни о чем не свидетельствуют, кроме мудрости и простоты; ни о чем не сообщают, кроме как о прежнем состоянии старца, которое променял он на евангельскую жемчужину Царства Небесного. Ни о миропомазании, ни о короновании они не говорят. То же и со сценкой у кельи. Феодор Козьмич ни словом не обмолвился о том, кем были его посетители. Он вновь выражается иносказательно. Иносказательно в любом случае! – ибо у Александра Павловича родных детей и тем более внуков не было, а деда его убили.

Что же до подробных и частых рассказов старца о 1812 годе, о въезде Александра I в Париж, до слез, пролитых им, когда рабочие затянули песню «Ездил Белый русский Царь…», и просьбы никогда эту песню при нем более не петь – то всюду Феодор Козьмич выступает в роли свидетеля царского сияния и никогда, ни разу, ни при каких обстоятельствах не поставляет себя на место «князя, сына человеческого».

Наконец, Феодор Козьмич, вспоминая о своем «достарческом» прошлом, неизменно называл себя «великим разбойником» – но, честное слово, разбойников в русской истории XIX века и без Александра Павловича хватало.

Перед нами случай, предельно располагавший к появлению «царской версии» (внешняя схожесть, несомненно непростое происхождение, твердокаменная безымянность, и – даже! – французский язык). Стоило бы старцу и впрямь хоть единожды, хоть косвенно, хоть ненароком дать знать окружающим о том, что перед ними русский царь, мы сейчас не разбирались бы с единичными и разрозненными предположениями, а распутывали бы хитросплетения бурного народного романа с похищениями, переодеваниями, изменами и торжеством добродетели. И первая глава романа была бы предана «тиснению» не в 50–60-е годы, а практически одновременно с его появлением в Сибири. Между тем слухи о царском происхождении Феодора Козьмича распространились лишь в последние годы его жизни[371].

Впрочем, единственную оговорку – уже на смертном одре – Феодор Козьмич допустил;