Елизавета I - Кэролли Эриксон

А во-вторых, и это гораздо важнее, казнь совпала по времени с неожиданным возрождением католической веры в Англии, поразительным по своей стремительности и масштабам.

В конце 70-х годов XVI века английский католицизм, казалось, воскрес, внутренне питаясь непредсказуемыми колебаниями духа народного благочестия, а извне — приходом нового поколения молодых священников с пылающими сердцами и готовностью пострадать за веру, чему их учили в семинариях Дуэ и Рима.

То, что старая религия страны после дремы, в которую она погрузилась на два поколения (с недолгими перерывами во время царствования Марии и восстания 1569 года), поднимет голову, пожалуй, можно было ожидать. В простонародье протестантизм все еще оставался «новой религией», хотя, надо отметить, прочно укрепился уже в царствование Генриха VIII. На удивление большое количество пожилых священников, многие из которых преданно, спокойно и беспрепятственно служили мессу со времен Генриха, сохранили память о старом католическом королевстве, да и законники, вельможи из самых знатных и даже иные придворные все еще оставались оплотом старой веры. В этих условиях даже самым непримиримым пуританам трудно было избежать контактов с католиками, ибо они были всюду: в судах, где им нередко приходилось защищать архиепископа Кентерберийского и саму королеву, на аристократических раутах, среди служащих старых поместий, сохранивших дух католицизма, в палате лордов и, естественно, в тюрьмах, а то и на виселицах, откуда скалились их мертвые лица. Из шестидесяти пэров, насчитывавшихся в Англии в 1560 году, двадцать были католиками. А если говорить о других, то Лестер и его брат поддерживали католиков, у Сесила были родственники-католики (как и у Уолсингэма, который, правда, всегда похвалялся своим несравненным зятем-протестантом, Филиппом Сидни, но почти не упоминал другого зятя — католика — графа Кланрикарда). Учитывая тесные родственные и союзнические связи Тюдоров, трудно было предполагать, что конфессиональная рознь может принять крайние формы. Придворные-протестанты заранее предупреждали родичей-католиков о готовящихся обысках и допросах, и даже сама королева, случалось, оказывала поддержку своим друзьям-католикам.

Словом, католики были повсюду, и количество их в 70-е, а затем и в 80-е годы увеличивалось стремительно. Менялось и поведение: от неохотного участия в ритуалах протестантской церкви — к открытому бунту. В общем, католики стали нонконформистами — верноподданными королевы, отказывающимися, однако, следовать правилам ведомой ею официальной церкви. Они не ходили на церковную службу, не принимали причастия, не желали слушать проповедь. Все это им заменяло тайное посещение мессы.

Местом сборища могло служить все что угодно — лишь бы был священник, способный прочитать мессу. Сотня или даже несколько сотен человек могли собраться просто на открытом воздухе в деревенской местности, или в пещере, или в амбаре, или на чердаке, в тюрьмах, даже в столице, где это было, правда, очень рискованно — многих хватали во время богослужения и прямиком переправляли в темницу. А попутно отбирались и предметы богослужения, или, как презрительно отзывались о них королевские соглядатаи, «грязные книги», «мерзость» — в общем, ничтожное суеверие. Точно так же и в портах Англии конфисковывались контрабандные картины религиозного содержания, книги, четки, литографии, освященные папой, и даже кости и рубища святых.

Появились и новые предметы поклонения, способные укрепить веру и поднять дух нонконформизма, — останки английских ново-мучеников, количество которых также увеличивалось параллельно росту непримиримых сторонников католической веры.

В июле 1580 года казнили одного священника, и гибель его стала для многих из тех, кто присутствовал во время казни, событием едва ли не судьбоносным. Его обращение, или «примирение» с католической церковью, случившееся три года назад, стало триумфом инсургентства — ведь до того этот человек был протестантским пастором. Повинуясь внутреннему голосу, он отправился в Дуэ и после положенного срока обучения получил сан священника и вернулся в Англию, изъявив желание проповедовать среди заключенных. В самый разгар духовных трудов его схватили, подвергли допросу и бросили в камеру с совершенно невыносимыми условиями содержания: грязь, вши, голод. В конце концов его казнили, и смерть он, по свидетельству одного единоверца, встретил, «к удивлению еретиков», мужественно и спокойно — во славу и в укрепление святой веры.

Толпа, присутствовавшая при казни, пришла в такое возбуждение, что каждый стремился заполучить хоть каплю крови святого мученика, — тысячи ладоней тянулись к деревянному настилу, на котором было распростерто его тело, к земле под плахой. «Через два дня после мученической смерти, — говорится в одном историческом источнике, — нетронутой не осталось и пяди земли, куда просочилась его кровь, — ее по капле собрали преданные сыны церкви, а многие предлагали большие деньги за обрывки одежды жертвы». Правда, надо сказать, что среди страждущих были не только «преданные сыны церкви», но и обыкновенные менялы, рассчитывавшие нажиться на человеческой вере.

Столь мощное распространение религиозного чувства чрезвычайно беспокоило королеву и ее советников, ибо за этим стоял опасный фатализм и порыв не только к вере, но и к смерти. Будущие священники в Дуэ, одном из важнейших оплотов католического ренессанса, откуда только в 1580 году вышло несколько сотен служителей католической церкви, разъехавшихся по всей Европе, жили и воспитывались в духе мученичества. Стены семинарии были расписаны графическими изображениями пыточных казематов и самих пыток, внушавших суеверный ужас; но если тело мученика истерзано, то на губах его застыла лучезарная улыбка. Просветление через телесное страдание — вот, грубо говоря, пароль священства, и если для обыкновенного человека это означало просто самопожертвование по примеру Иисуса Христа, то королеве и ее окружению это напоминало скорее не подвиг и смерть Спасителя, а резню в ночь Святого Варфоломея.

Столь малый интерес к жизни и столь безоглядный порыв к самопожертвованию превращал священников и их паству в потенциальных экстремистов. Во всяком случае, этого опасались правящие круги. Папа заранее отпустил грехи будущему убийце Елизаветы, и это уже становилось опасным оружием в руках противников протестантизма. Даже если страшную угрозу предотвратить, все равно сохраняется возможность вооруженного бунта, более всеобъемлющего и страшного по своим последствиям, нежели восстание 1569 года, ибо участников его равно ведут несгибаемые лидеры и вера того сорта, что превращает человека в безжалостного фанатика.

Где раньше был один правоверный католик, теперь их десять, горько жаловался в разговоре с приятелем Сесил. Сила духа делала их несгибаемыми — хотя иные, конечно, гнулись, а многие умирали. Под пытками кое-кто признавался во всем, что было известно о подпольной церкви, и даже соглашался на роль соглядатая власти. Но это было скорее исключение; казначею, оплачивавшему труды этих перевертышей, сообщали, что люди сотнями и тысячами перекрещиваются в католичество. Всего один католический священник способен был «примирить» с «истинной церковью» восемьдесят протестантов в день, а ведь таких священников много. Масштабы католического ренессанса поражали воображение. Этому следовало положить конец, и