Удивление перед жизнью - Виктор Розов

Приведу маленький пример поведения Хилари — коммуниста. Сидели мы как‑то вечерком в его гостиной, гутарили о марках и обо всем, что творится на белом свете, — это те самые задушевные беседы, которые осмысляют и украшают жизнь, делают ее спокойной и теплой. Хилари вдруг говорит: «А вот что! — с этой фразы он почти всегда начинал разговор. — А вот что! У меня давным — давно лежит бутылка испанского вина, я ее купил, когда еще не было Франко, не успел выпить. Во время правления диктатора я не хотел ее пить и не покупал ничего испанского. Сейчас Франко уже нет, и мы можем выпить это вино». Вы, может быть, скажете: как же он дружил с вами, собирал марки Советского Союза, в Москве бывал, в том числе и вашим гостем, ведь у нас была диктатура, хотя бы диктатура КПСС. На это я отвечу, пожалуй, так: Хилари знал все дурные и даже страшные стороны нашей жизни, с душевными муками говорил о них, но он видел и светлое и высоко ценил то, чего не было в его родной стране. Ну, хотя бы отсутствие безработицы и пусть бедное, но относительное равенство людей. Ему казалось, что постепенно — постепенно дурное отпадет, и в нашей стране построят то самое коммунистическое общество, о котором он мечтал.

Признаюсь откровенно, и я об этом мечтал, представлял себе его, хотя и не в таком чистом, рафинированном виде. Я, как и подавляющее большинство жителей СССР, не принимал все уродства и пороки нашей той жизни, но я никогда не думал, что произойдет нечто еще гораздо худшее. Если я раньше боялся и ненавидел диктатуру КПСС, то теперь я презираю диктатуру «демократии», презираю за все, что она сделала с нашей великой страной, отбросив ее куда‑то на задворки, в скопище полуколониальных государств. Собственно, той страны, которая называлась Россия или СССР, уже нет. Под ударами внешних и внутренних разрушительных сил она погибла. Несмотря на все пороки той жизни, с которыми я боролся своим, пусть слабым, трудом, я любил Родину. Помню, как в Америке выступал на каком‑то людном собрании и одна дама задала мне вопрос: «Господин Розов, если бы вы очутились на неведомой планете, где на одной ее половине существует цензура, а на другой ее нет, где бы вы предпочли жить?» Я, не задумываясь, ответил: если бы я попал на неведомую планету, я бы тотчас стал думать, как бы мне вернуться скорей домой. Этот мой ответ вызвал в зале оживление.

Хилари Норвуд старался показать нам все достоинства и достопримечательности Лондона, а их уйма. Для меня в Европе есть три главных города — Рим, Лондон, Париж. Я поставил их в том порядке, по которому и ценю. Будучи человеком небогатым, Хилари нам с сыном организовал поездку в Стратфорд, на родину Шекспира. Я там бывал и раньше, но мне было радостно, что Хилари хотел доставить удовольствие моему сыну, который учился на режиссера. Когда я гостил с дочерью, он устроил поездку на юг Англии, на какой‑то знаменитый курорт, на один день. И я видел, как ему бывало приятно, когда мы радовались.

Я не могу точно сказать, но Хилари или кто‑то из его родни или предков хорошо были знакомы с Чертковым, секретарем Льва Толстого, и он, Хилари, дал нам несколько фотографий нашего великого писателя с просьбой передать их в музей Толстого в Москве. Я носил эти снимки в музей на Кропоткинской улице, но мне сказали, что у них есть такие, и теперь эти снимки хранятся у меня.

Упомяну напоследок район Бексли — хилл, особенно улицу, где стоит дом Хилари. Улица буквально утопает в розах, огромные кусты у каждого домика, и всех цветов, вплоть до фиолетового. Я раньше никогда не видел фиолетовых роз.

Я уже не раз повторял, что мне везло на встречи с хорошими людьми, их вообще много, большинство, просто плохих людей мы замечаем именно оттого, что они — аномалия, как замечаем одного шатающегося пьяного на улице среди нормально идущих людей. Хилари показывал нам достопримечательности и, видимо, получал удовольствие оттого, что доставляет нам радость. Великое это дело — доставлять людям радость. Вот передо мной фотография: в солнечный день мы трое — Хилари, я и мой сын, сидим на лавочке и хохочем, а снимала Летти.

Осмотрев все места, связанные с жизнью великого человека земли, Шекспира, благоговейно постояв у его могилы, мы пошли смотреть спектакль «Король Лир» в стратфордском театре. Увы! Спектакль был слабый, и когда мы увидели сцену ослепления Глостера — режиссер выдумал так: выколов глаза, каждый из окружавших несчастного ослепленного старика стал совать пальцы в его глазницы, вытаскивал их, и с этих пальцев капала кровь, — я шепнул Хилари и сыну: «А не поехать ли нам домой?» Вышли из театра и уехали. Но Стратфорд хорош и живописен, а великий Шекспир велик, несмотря на неудачные постановки его пьес.

Когда я писал эту небольшую заметку о Хилари, я спросил Володю Калмыкова, нет ли у него письма от Хилари. Володя сказал: есть его последнее письмо. Цитирую его.

«Дорогой, дорогой Володя! Это очень короткое и грустное письмо. В месяце августе мне чувствовалось не совсем здорово. И в сентябре было серьезное заболевание, с этого времени болезнь идет быстро. Каждый день собираюсь писать тебе и Розову, и каждый день думаю, что назавтра будет лучше. Но так не бывает. Это рак. Может, у меня осталось два — три месяца, может быть, гораздо меньше. Свою коллекцию я послал на аукцион, из того, что я получу, кроме того, что Летти получает пенсию, мне кажется, что она сможет неплохо жить. В эти последние дни она — мои силы, великолепная женщина, великолепная жена. У меня лежат марки для тебя, если я смогу оформить, чтобы послать через почту, так и сделаю. Прощай. Хочу писать Розову, если не сумею, скажи ему все…»

Это последняя от него весточка.

До Летти каким‑то образом дошла моя статья о Хилари, она написала Володе Калмыкову, что была счастлива, прочитав ее, — я так много написал о Хилари, она всем показала мою статью.

Редкой души человек — Хилари Норвуд. И моя жена, Надя, его знает. Он у нас жил, в комнате, соседней с моим кабинетом. Я сказал ему тогда: «Хилари, перестаньте вы все разъезжать по гостиницам, только деньги зря тратите, живите у нас. Мы же у вас жили — я, Сережа, Таня». И он остановился у нас, и это запомнилось навсегда.

Евгения Николаевна

Я звоню из Ялты Евгении Николаевне в Москву. Занято, занято, занято… Телефон, что ли, черт его побери, там испорчен, весь день одни короткие гудки. Сую пятиалтынный обратно в карман. Позвоню завтра, авось повезет. И завтра в девять утра набираю номер. Ого, повезло, длинный гудок! Слышу: «Алло!» Нажимаю кнопку.

— Евгения Николаевна, это я, здравствуйте!

И звонкий молодой голос радостно кричит: