Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

президиума зачитывает письменную биографию, следит за противоречиями и выносит их на обсуждение общего собрания. После биографии задаются вопросы – ответы»; «Регламент – на биографию 10 минут. В прениях 10 минут»[786].

Михаил Барабаш зачитал уточняющие инструкции учебной части на 1‐м кружке 1‐го созыва: «В первую очередь обсуждаются члены кружка из рабочих, потом крестьян, потом прочих. При обсуждении кандидатуры каждого товарища заслушивается характеристика, проверяется анкета и даются дополнительные замечания»[787]. «Не нужно начинать с самого начала, по алфавиту, – предлагал Пальцев, – а разбирать сначала только тех, о которых будет внесен отвод»[788]. Отмечалось, что Иванов, секретарь коллектива, дал согласие «признать возможным ведение собрания без представителей от бюро коллектива и учебной части»[789].

На протяжении нескольких недель в марте 1924 года студенты встречались после окончания занятий и обсуждали друг друга. Каждый студент коротко повторял свою автобиографию, после чего товарищи устраивали опрос. Простые случаи разбирались быстро, а более сложные могли затянуться на целый вечер. При этом ответчик имел право вмешиваться, вносить коррективы, оспаривать и защищаться. Студенты упражнялись в риторике и полемике, иногда не соглашаясь с оценками друг друга, задавали дополнительные вопросы обсуждаемому. Задуманные изначально как товарищеские разбирательства, обсуждения то и дело превращались в нечто сходное с судебным процессом. Так, кружки делились на лагеря, возникали споры и склоки.

К сожалению, мы обладаем лишь краткими отчетами о чистках в кружках, а протоколы заседаний общеуниверситетской проверочной комиссии совсем лаконичны. Несмотря на то что студенты общались часами напролет, нам остались отрывочные версии их споров, в которых часто отсутствует контекст. Если выступавшие и приводили какую-то базовую информацию – кто за что голосовал, кто с кем поругался во время дискуссии, – то только мимоходом. Протоколы партпроверки содержали только короткие реплики, отдельные фразы, которые фиксировали, но редко мотивировали позицию говорящего.

Записывая многочасовые дискуссии на двух-трех листках, кружковые секретари писали от руки, часто неразборчивым почерком, почти без знаков препинания. В большинстве случаев они пренебрегали грамматическими правилами, так что изучаемые тексты представляют значительные трудности для исследователя. Трудно сказать, когда такое положение вещей было результатом неграмотности секретаря, ведущего журнал чистки, а когда перед нами просто воспроизводство неупорядоченной устной речи. Хотя логическая последовательность в записях часто не подлежит полной реконструкции, работа с таким материалом позволяет почувствовать не только смысл, но и тон, колорит, настроение документов, сохранившихся в архиве. С одной стороны, они, за редким исключением, не отредактированы ни самим говорящим, ни секретарем, ведшим протокол. С другой стороны, это живые, иногда странные, всегда эмоциональные документы эпохи. В них меньше официоза, чем в отредактированных стенограммах заседаний высших парторганов, так как они готовились для внутреннего пользования. Протоколы чистки позволяют нам заглянуть на партийную «кухню», понять, как работал большевистский дискурс изнутри. Перед нами опыт включенного наблюдения, насколько оно возможно без личного, непосредственного участия в разговоре.

«Дискуссия ярко отразилась на состоянии кружков, – отмечал Иванов в феврале 1924 года, сразу после возвращения студентов с каникул. – Во многих кружках появились группы и группочки, наметились расколы, несогласие в среде кружка, расхождения, натянутые отношения и официальные обвинения»[790]. «Событие» дискуссии привело в движение каждый кружок, вывело его из состояния равновесия. Процессы, отмечаемые Ивановым, можно рассматривать как пересборку кружков на основании организационных и политических выводов, сделанных из дискуссии. Эта пересборка одновременно отражает процесс наполнения «события» чистки смыслами и акцентами. Дискуссия перетекала в чистку, а чистка в каком-то смысле ретроактивно подводила итог дискуссии. Эта зона неразличимости, порождавшая дискуссионные перегруппировки и вариации, тревожила Иванова. Для цекистов было очевидно, что в их работе и работе сочувствующих им акцент нужно будет сделать на классовом составе кружков как мере их однородности.

Внутреннее состояние кружков с разнородным классовым составом характеризовали «плохие товарищеские отношения». Бюро коллектива приняло меры по «разукомплектованию таких кружков»: «Партийно-воспитательная работа не могла развиваться [иначе] по понятным причинам. <…> Необходимая чистка будет протекать по линии [отправки] части товарищей на практическую работу с целью освежения»[791]. Линия ЦК РКП(б) по увеличению пролетарской составляющей вызвана «малочисленностью рабочих от станка в нашей партии», говорил Докторенко, «так что оздоровление должно иметь место и в вузах, особенно в комвузах». «Надо признаться, что есть у нас хвост, мешающий во всякой работе, и его нужно отрубить, – поддержал его Василий Жулябин. – Нужно погнать всех таких, кто только называет себя рабочим, а сам интеллигент»[792].

Политический спор был переведен на классовый язык. Такое прочтение дискуссии навязывал не только Ленинградский горком, который характеризовал сторонников оппозиции как классово чуждых, но и оппозиция, которая видела в аппарате чуть ли не буржуазию. Разница была в том, что оппозиция хотела провести чистку не аппаратными мерами, а путем широкой «низовой демократии», лозунгом, под которым она планировала получить гегемонию в кружках. Проблема состояла в том, что обвинения в мелкобуржуазности уже были брошены оппозиционерам (что бы это слово ни значило в тот момент) сторонниками Зиновьева. На обвинения нужно было срочно реагировать.

В «Петроградскую правду» еще в декабре было направлено письмо с протестом против нападок на классовую сущность красного студенчества со стороны председателя горкома Залуцкого. Подпись под письмом служила важным критерием политического размежевания студентов. Авторы доказывали, что они честные сыны рабочего класса и отнюдь не интеллигенты. Но ставленник городского аппарата секретарь партячейки Иванов просмотрел список подписавшихся и указал на то, что многие из его взбунтовавшихся подопечных подделали свое социальное происхождение. Среди подписчиков только 45 настоящих рабочих, «которых с трудом подыскали по всем созывам». А так там «исключительно интеллигенты… есть даже прапорщики-чиновники и „маменькины сыночки“».

Третьекурсники всколыхнулись. Что оппозиция создалась, «потому что у нас есть социальная неоднородность и что оппозицию заняла исключительно интеллигентская группа», отвечал Двинский бюро, неправильно, «ибо у нас среди оппозиции были рабочие в обыкновенной пропорции [к] обычному составу студентов». Ошибочен и исходный пункт бюро: «причина – следствие: социальная неоднородность – оппозиция»[793]. Среди нас «рабочие, а не одни интеллигенты», настаивал Рывкин, отвергая ярлык «оппозиционер». Ошибка бюро, считал Михайлович, в том, что оно «не защитило наш авторитет, несмотря на то, что в руках Иванова были цифры, опровергающие аргумент Залуцкого о непролетарском составе студенчества»[794].

«Проходящая чистка в университете вскрыла всю подноготную сущность многих товарищей, а посему, не вдаваясь в анализ содержания ответного письма тов. Залуцкому, – писал Рывкин в партбюро, – мы, как рабочие, подписавшие это письмо, требуем привлечь к партответственности всех тех подписавшихся, которые умышленно скрыли свое соц<иальное> положение, написав рабочий, а в сущности он-то интеллигент или служащий люмпен-пролетарий»