Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты» - Валентин Пикуль

— Молода еще невестушка… пущай подрастет.

Где же молода, ежели стара? Двадцать лет девке.

Не хотят родниться! Видать, карьера шатается…

Под скрипы виселицы он раздумывал: «Ништо! У меня в запасе на крайний случай волосатая баба имеется… Подарю ее царице, и все враги рядом умолкнут»… Виселица скрипела, проклятая.

Вокруг Бирона и Остермана сбивалась в масло рыхлая простокваша русской знати, униженной от немцев и оскорбленной, которая не могла простить Волынскому его высокого взлета… Князь Дмитрий Боброк, что выехал в XIV веке на Русь с Волыни, дав начало русской фамилии Волынских, затерял потомство свое в глухой чащобе времен давних. А в «Бархатной книге» о Волынских вообще сказано: «Сей род пресекся…» Пресекся? Кто же он тогда, этот кабинет-министр, который шумит больше всех? За что ему такая фортуна завидная?.. Слухи о «бунтовской книге» Волынского перепугали вельмож. А сплетни о «Генеральном проекте» переустройства всей системы государства вгоняли вельмож в отчаяние. Привыкли уже воровать и грабить, насильничать безнаказанно. Случись, проект Волынского государыня одобрит — тогда прощай привычная жизнь. И русские стояли в карауле на страже Бирона и Остермана, готовые принять на себя нападение конфидентов…

— Вообще я сглупил с Волынским, — признавался теперь Бирон. — Это человек, которому прежде надо высадить все зубы камнем, а потом уже с ним разговаривать. Плуту один конец — веревка!

На пасху святую разговляться к Волынскому придворные уже не ехали. В тоске лютой христосовался кабинет-министр с Кубанцем своим, с дворней, с дровосеками и конюхами. Конфиденты, ради осторожности, более не собирались в доме его.

От стола с куличом и пасхой, оставив детей играть с «крашенками», Артемий Петрович махнул на лошадях прямо к Миниху — врагу своему! Косо они глядели друг на друга после кровавой осады Данцига, после бездарного штурма при Гегельсберге… Но Миних-то — враг и Бирона, потому Волынский просил у фельдмаршала заступы перед гневом растущим. Миних долго соображал, потом решился:

— Зла не таю, хотя ты, Волынский, немало повредил мне во мнении перед Бироном. Так и быть, заступлю слово за тебя перед государыней.

Анна Иоанновна на «заступление» ответствовала Миниху:

— Не пойму, из-за чего сыр-бор разгорелся? Волынского я знаю как облупленного. Вспыльчив и шумен, но служит настырно, охотно. Нешто я поверю, будто он Выборг и Ярославль поджигал? Глупцы городят несуразное… Пусть он служит и не тужит!

Шпионы герцога кинулись сразу к Бирону с доносом:

— Волынский-то ужом извернулся, в дом Миниха пролез, милость себе сыскал у графа, теперь они сообча вашей высокой светлости у престола самого мерзничают…

Бирон поделился с Рейнгольдом Левенвольде:

— С Минихом, который силен в своем закостенелом невежестве, мне сейчас не справиться. Но с императрицей о Волынском всегда столкуюсь. Кабинет-министр не так уж чист, каким рисуется ныне. Его грехи следует копать с Казани… по конюшням, по зверинцам!

От академического врача Дювернуа герцог потребовал точного протокола об избиении Тредиаковского. Врач охотно подтвердил, что спина поэта измолочена палками от самого копчика до лопаток. К тому же левый глаз сильно отечен от удара кулаком.

— Вот и отлично, — сказал Бирон, протокол к себе забирая. — Поэты иногда очень нужны для дел прозаических…

Из далекой Дании уже ехал в Россию человек для Бирона нужный, Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, лакей угодливый, дружище бессовестный. Навстречу ему был выслан из Петербурга с гонцом указ: Бестужев заранее производился в действительные тайные советники. А это очень большая шишка! В таком же чине по Табели о рангах состоял и сам герцог Бирон — по званию обер-камергера. Два сапога — пара. Вот они столкуются, что делать дальше…

В марте месяце, шума не делая, арестовали Василия Никитича Татищева, отвели его в Петропавловскую крепость на расспросы. Иогашка Эйхлер принес эту новость Волынскому.

— Я уже вызнал, Петрович: его о нас не пытают. У него свои дела — по Оренбургу, по Самаре, по горе Благодати. дрался он с обер-бергмейстером Шенбергом, не давая ему Урач для Бирона разворовывать…

Татищев сидел под семью замками, изнемогая в борьбе непосильной, и печалился из заточения в таких словах:

«…от злодеев мощных исчезе плоть моя, и вся крепость моя изсше, яко скудель…»

Молчи, Никитич! Ты себя уже спас!

В конце марта разом подобрела природа, повела зиму на уклон, солнце щедро обрызгало столицу. Под первыми его лучами начали таять купидоны на крыше Ледяного дома, намок и отвалился хобот слона, растаяла чалма белоснежная на голове ледяного перса, перс этот растолстел, расплылся, обрюзг и… не стало его. Ледяной дом всю весну простаивал настежь — входи и бери что хочешь. Но воровать не хотелось: что ни скради, а домой принес — одна лужа останется.

Так вот, сама по себе, умирала под мартовским солнцем удивительная красота зимы русской и таланта умельцев русских…

Настал апрель, и зазвенели рассыпчатые ручьи.

Весна румяная предстала!Возникла юность на полях;Весна тьму зимню облистала!Красуйся все, что на землях.Зефиры тонки возвевают,На розгах почки развивают.

Заботливые отцы семейств уже запасались свежими розгами для нравоучения чад любимых. До чего же хорошо сечь ближнего своего по весне, когда все в мире поет и расцветает, жизни радуясь!

Вот и кошки окотились в столице. Почасту ходили горожане по улицам, а из-за ворота шубы торчала смешная рожица котенка. Несли петербуржцы котят в забаву детям (под мышкой — пучок розог).

Весна, весна… Ах, как дышится весной!

Глава 7

9 апреля маркиз Шетарди отметил в письме к кардиналу Флери: «Волынский, третий кабинет-министр, накануне своего падения… двору известно вперед обо всем, в чем могли они его обвинить». В этот же день Бирон навестил императрицу. В руке герцога была челобитная, и он положил ее на стол ея величества.

Большая жирная печать краснела ярко внизу бумажного свитка.

Анна Иоанновна пугливо указала на бумагу:

— Не хватит ли новые плодить? И без того тошно.

— Анхен, — отвечал Бирон, — я прошу суда над Волынским. Если не желаешь его судить, тогда… пусть меня судят!

Анна Иоанновна небрежно глянула на челобитную:

— Деретесь-то вы, а судить я должна. Про меня и без того газеты аглицкие пишут, будто все десять лет в крови купаюсь…

Бирон отстегнул от пояса пряжку с золотым ключом:

— Тогда… забирай! Ключ более не нужен мне.

— В уме ли ты! — возмутилась императрица.

— Да. Я возвращаю ключ своего обер-камергерства.

Ну, это уж слишком…

— Ах, так? — возмутилась императрица. — Может, заодно с ключом ты и корону герцогскую на стол мне свалишь? Ведь, если б не я, тебе ее не нашивать бы!

Но короны он не свалил. Бирон заговорил официально:

— Ваше императорское величество, всегда был счастлив угодить вам по службе, но сейчас не могу. В вашей воле избрать, кого вам желательней при себе оставить — меня или Волынского?

— Да что он сделал вам, Волынский этот?

— Не мне, а вам! Он оскорбил ваше величество. В записках злоречиво указывал, что престол ваш окружен проходимцами и ворами. А кто стоит близ вас?

Я… Остерман… Левенвольде… Корфы… Кейзерлинги… Менгдены… Разве мы плохо служим престолу?

Анна Иоанновна пихнула, челобитную под подушку:

— Не хочу читать! Ежели и Волынского на живодерню за Неву отправить, так что обо мне опять газеты в Европах отпишут? Чай, не простого мужика давить надо — персону!

— А я разве уже не персона? — спрашивал Бирон. — Или никого давить нельзя, только меня можно?

— Уймись! Тебя никто и пальцем еще не тронул.

— Послы иноземные иначе отписывают ко дворам своим. Волынский позволил себе избить Тредиаковского в моих покоях. Под моей крышей! Под моим гербом! И этим он нанес оскорбление моему герцогскому дому. Косвенно оскорбление и вам нанесено.

— Мало ли где на Руси людей треплют, — отвечала Анна Иоанновна рассеянно.

— В каждой избушке свои игрушки…

Они расстались, не договорясь. Был зван Остерман:

— Андрей Иваныч, а что ты о Волынском скажешь?

Остерман знал, что надо говорить о Волынском:

— Я к нему всегда по-хорошему, неизменно ласково. А он на меня рыком звериным, даже кулаком замахивался… Уж и не ведаю, — прослезился Остерман, — за что его немилость ко мне? Я к нему душевно, как к брату. Отговаривал не горячиться в делах государственных, послушать мнение людей опытных… А ведь Волынский еще молодой человек, при ином характере мог бы стать и полезнее!