Дар нерукотворный (сборник) - Людмила Улицкая

В инобытии Одинокая Мышь перестает быть одинокой, становится самой обыкновенной мышью, теряет интерес к творчеству (писание поздравительных открыток) – тщетной компенсации неполноты бытия, жизнь ее, как и любая иная, наполненная семейным счастьем, тривиализуется, если только считать тривиальным брак мыши с тараканом, а почему бы в сущности нет, я сам знаю несколько: раз, два, три, четыре, нет, всё-таки три, таких брака.

Мила кобыла Мила

Сказать, что в сочинениях Улицкой недостает юмора, – значит сказать очевидную неправду. Этого добра хватает. И в «Шурике»[1] тоже хватает. В сущности одна из проекций книги – роман-анекдот, однако этот анекдот – самое безнадежное из ее сочинений. Самое последнее – самое безнадежное. У людей перед праздником уборка: отодвинула мебель, перетряхнула вещи и книги, прошлась влажной тряпкой и пылесосом – чтобы не завалялось случайно ни одной засохшей крошки надежды, выискивала со свечой. Хорошая хозяйка. Дышать трудно.

Открываешь ее детские книжки и – как окно открыли. Правда, в «Одинокой Мыши» много ужасов, не без этого: один утопленник, один без вести пропавший, два пожара с обильными жертвами. И вообще, дело происходит преимущественно ночью и в замкнутом пространстве: если человек с воображением и клаустрофобией, не стоит и читать. Да только история эта милая и смешная, а ужасы карнавальные. И вектор, противоположный Шурикову: у Шурика – как бы ни было забавно, всё кончится плохо; у Мыши – как бы ни было (понарошку) ужасно, всё кончится лучше некуда и даже еще лучше. В мире Шурика свадьбы не играют, семьи разваливаются, безнадежные невесты становятся еще более безнадежными, а одинокие (все) еще более одинокими. А у Мыши, невесты безнадежной, – свадьба, а у Мыши, вчера такой одинокой, – жизнь семейная счастливая хоть куда! Сказка!

«Кобыла Мила» – еще один шаг в правильном направлении. От обложки до обложки – солнце и софиты арены. Темноты не существует вообще. Широкое пространство – никакого дискомфорта для страдающих клаустрофобией. Никаких ужасов – даже и карнавальных. Ни одного злодея, но это не делает повествование приторным и вялым. Динамика сюжета: сейчас хорошо, завтра еще лучше, послезавтра хорошо невообразимо, причем – благодать на благодать – перспективы неисчерпаемы. Всё это весело, легко, неожиданно, забавно. Весь текст соткан из улыбки.

«Кобыла Мила» – последняя увидевшая свет книжка Улицкой – написана лет пятнадцать назад, она излучает дух эпохи, ставшей уже историей. Прекрасное чувство весенних надежд и радостных ожиданий. Со старой развалюхой покончено, покончено, покончено! Переезжаем на новую, на новую, на новую квартиру! Две возможные проекции смысла: новая квартира – как новая Россия и – в Америку, Израиль, Европу, Австралию. Мир велик, двери распахнуты: можно ехать! Наконец-то можно! Новая квартира – новая жизнь. Полная эйфория!

Но не для всех. Бедная рефлектирующая кобыла Мила! Глаза у нее на мокром месте! Как это – вдруг ни с того ни с сего взять и сняться с насиженного места! Она привыкла к своей развалюхе, у нее стереотипы. Да разве у нас плохо?! Разве мы плохо жили?! И что ждет нас на новом месте?! И от добра добра не ищут! И вообще: «Я уже старая кобыла, я хочу умереть в своем доме».

«Кобыла Мила» – хорошо звучит: «Кобыла Мила». Специфическое чувства юмора у автора: Людмила Улицкая называет бедолагу производным собственного имени. Сама-то, небось, не испытывала желания пролить слезу, покидая советское прошлое, распрощалась с ним, как рекомендовал Маркс, – весело.

Улицкая подбрасывает на весы боязливой Милы аргумент, перевешивающий все ее страхи: жеребенку надо дать образование, а в нашей-то глуши – какое уж образование! В детстве Мила сама хотела стать цирковой лошадью, не вышло, стала обозной, пусть сложится у ребенка, коли так, ехать, хочешь не хочешь, надо, материнский долг велит, да, она готова. И пусть ее несказанная жертва, ее душевные страдания и обильные слезы вызывают у домашних чувство вины, пусть! чем больше, тем лучше! она так много делает для них, они это заслужили!

Ах! Она не знает, как хорошо и неожиданно всё кончится, вернее, не кончится, а только начнется и будет счастливо продолжаться и продолжаться, какими смехотворными покажутся ей былые страхи! И даже – представьте себе, кто бы мог подумать! – какая она еще интересная, и не такая уж старая, а если отереть слезы, слегка припудриться, вплести в гриву игривую ленточку – очень даже еще ничего!

Сколько кобыл, не отважившихся на переезд, доживают жизнь, проливая слезы, в развалюхах, которые развалились с тех пор еще больше! В жизни скольких кобыл, отважившихся на переезд, сбылись худшие предчувствия трепетной, с катастрофическим сознанием, Милы: в новом доме им пришлось – это кобылам-то! – подниматься по лестнице на пятый этаж и, что еще хуже, спускаться, им пришлось (страшный сон Милы) пить воду из унитаза, наших тонких, интеллигентных кобыл превратили в ломовых лошадей, их впрягли в плуг и в эту, как ее, борону, на них стали пахать, причем не только весной, но также летом, осенью и зимой, жеребят не приняли в цирк, а инициатор отъезда старик Кулебякин не сдержал клятву (цена мужских клятв!) и уже через неделю отказал в обещанной каждодневной булочке с маком, а она (дура!) ему верила.

Вот какие несчастные бывают у кобыл судьбы!

Но только не в нашей книжке.

Я тут посчитал число восклицательных знаков в своем тексте: оно беспрецедентно, сплошные восклицательные знаки, я так не пишу. Но в этой прекрасной истории без восклицательных знаков никак не обойтись.

Да, вот еще что: совсем нет сексуальной озабоченности. Что для мира Улицкой не так уж и характерно. Секс обыкновенно располагает к серьезности – «Кобыла Мила» совершенно несерьезное сочинение, детское сочинение, сказка. Какая, однако, интересная эволюция: от «Кобылы Милы» к «Шурику».

И свойственной Улицкой родословной озабоченности, переносимой из одного романа в другой, – тоже нет. Старик Кулебякин собирается посадить под окном деревья, но эти деревья не родословные. Еврейская фамилия жеребенка Равкина – результат не исторической преемственности, но веселой случайности. Старик Кулебякин нашел его на весенней травке – так находят детей в капусте. Он взялся из ниоткуда. Возможно, его принес аист. Как вы полагаете, маленький жеребенок не слишком большая ноша для аиста?

Должно быть, это единственная книжка Улицкой, где история вообще не предполагается. И не надо! И без нее хорошо! Здесь нет вчера. И нет завтра. Я тут что-то говорил про завтра и послезавтра – забудьте, мало ли что сказал, не всякое лыко в строку, это решительно ничего не значит, ну разве что как метафора «потом» и «потом после потом».

Здесь длится один прекрасный бесконечный день.

И ночь никогда не наступит (Откр 22:5).

Евангелие от воробья

У сороконожкиНародились крошки.Что за восхищенье, радость без конца.Все они ну прямо —Вылитая мама:То же выраженье милого лица.

Грэм Грин делил свои сочинения на Novels (серьезное) и Entertainments (развлекуху). Любимое мной «Путешествие с тетушкой» – авантюрный роман, не обремененный категорическим императивом, – развлекуха, хотя по форме такой же роман (novel), как «Суть дела». Почему вообще такой человек, как Грин, писал развлекуху? Потому, что есть вещи, которые могут быть выражены только таким: легкомысленным и игровым способом. И есть настоятельная потребность выразить именно эти вещи и именно таким способом.

У Улицкой – то же.

«Даниэль Штайн» – Novel, «Воробей Антверпен» – определенно Entertainment. Правда, в отличие от Грина, Улицкой не приходило в голову облекать Entertainments в форму романов.

«Даниэль Штайн, переводчик» оказался сильным провокативным текстом. Его литературные достоинства-недостоинства обсуждались слабо, внимание многих читателей сосредоточилось на взглядах главного героя, бросавших вызов нормативному церковному сознанию. Полемизировали с персонажем, как с живым человеком, обличали – хула, оборачивающаяся хвалой роману: как, однако, Даниэль Штайн убедителен. Вплоть до написания богословских трактатов. Явились знатоки, не затрудняющиеся отличить ομοούσιος от όμιούσιος. Как ответ на беллетристику – беспрецедентно. Подобное всенародное обсуждение в прошлый раз, если мне не изменяет память, случилось, кажется, в IV веке, когда на константинопольском базаре торговки рыбой вели между собой оживленные тринитарные споры.

Между тем у Улицкой есть сочинение в своем роде куда более острое и провокативное – написано оно много раньше ее богословского романа[2] и совершенно обойдено читательским вниманием, во всяком случае, вниманием тех читателей, которых взволновали взгляды Даниэля Штайна. С одной стороны, сочинение заведомо несерьезное: сказка. И, что более важно, – в отличие от оказавшегося в фокусе читательского внимания романа, – непрямое высказывание. Сочинение это, как и все сказки Улицкой, называется намеренно громоздко: «История про воробья Антверпена, кота Михеева, столетника Васю и сороконожку Марью Семеновну с семьей».