Всё, что у меня есть - Труде Марстейн

Я набираю текст: «Может быть, все же я лучше приду завтра утром?»

Приходит ответ: «Не понимаю, зачем ты тогда меня спрашиваешь!»

Я с мольбой смотрю на Терье. Прояви благосклонность. Он поднимает брови, и я начинаю объяснять ситуацию, говорю про «трудный возраст» и «ссору с подружкой».

Я вижу себя со стороны, сидящую за столиком в ресторане. Терье уже достал мобильный телефон, чтобы заказать такси. Решение ведь такое простое. Нет, решение совершенно невозможное. Я надела короткую юбку, долго раздумывала, не слишком ли я стара для нее. Терье окидывает меня типичным для него взглядом, в котором за напускным неодобрением скрывается неуклюжее восхищение. Кругом расставлены ловушки. Я хочу, чтобы он страстно желал и в то же время уважал меня. Может быть, он может поехать со мной и переночевать у меня?

Я спрашиваю его об этом.

Он качает головой — нет, завтра ему нужно навестить мать в больнице, так что не получится. Но что будет, если я сейчас сделаю все как надо — закончу это свидание и поеду домой одна. Будет больно.

— Пятнадцатилетняя девушка не может остаться одна на ночь? — спрашивает Терье. — Что это за пятнадцатилетний подросток, которому так сильно нужна мамочка?

Он берет мою руку, оглядывается по сторонам.

— Какая же ты прекрасная, — говорит он. — Я хочу тебя.

Дома у Терье духота, но особого — стерильного свойства. На обувной полке ровными рядами выстроились начищенные до блеска пары мужских ботинок, на шкафу лежат два чемодана разного размера. Чтобы повесить верхнюю одежду, нужно открыть шкаф.

Я опускаюсь на диван, обтянутый необычайно нежной велюровой тканью, ее оттенок меняется в зависимости от того, в какую сторону проводишь рукой по ворсу. Полосатые занавески и персидские ковры. Я часто вспоминаю голос Терье, когда он произнес: «Должен сказать, ты в прекрасной форме, у тебя тело тридцатипятилетней женщины». Ему так трудно понять и принять очевидное и само собой разумеющееся: да, Терье, пятнадцатилетней девочке тоже нужна мама. И почему я не смогла сказать ему об этом?

Я отправляю Майкен сообщение, пишу, что я в десяти минутах езды от дома, могу взять такси — это почти правда, я рассчитываю, что ехать минут пятнадцать, — если будет нужно, ей стоит только позвонить, и я сразу приеду. Терье с раздражением смотрит на мой мобильный и спрашивает, какой на мне бюстгальтер. Я приспускаю лямку платья и показываю.

— Да, этот мне нравится, — кивает он. В подтверждение своих слов он протягивает руку и дотрагивается до моей груди, и это прикосновение стирает все сомнения: я должна быть именно здесь, иного не дано.

За окном светлая летняя ночь. Терье выходит на кухню.

Вспоминается намек Элизы на мое неприятие традиционного содержания половых ролей, у нас с Гейром как раз только родилась Майкен.

— Мужчина и женщина никогда не будут в равном положении, — сказала она. — Думаю, мужчине надо позволить быть немного мужчиной.

Терье в рубашке с застегнутыми манжетами стоит в кухне, обставленной дорогой дубовой мебелью, и наполняет стакан водой, пьет, потом ставит его в раковину и оглядывается на дверь.

— Ну что, пойдем в постель. — И у меня внутри разжимается пружина, меня охватывает вожделение, от которого темнеет в глазах, и я понимаю, с каким испугом я всегда жду его реакций и что я не могу жить с этим страхом. На его ночном столике лежат две книги — детектив Герта Нюгорсхауга и книга о Йенсе Столтенберге; они лежат там с тех пор, как я впервые оказалась в его спальне.

Терье целует меня, потом отстраняется, чтобы расстегнуть мой бюстгальтер.

— У меня такая эрекция на тебя, — шепчет он и смотрит на меня, я ощущаю, как нарастает его возбуждение. — Я постоянно хочу секса, после нашей последней встречи я каждый вечер мастурбирую.

Он произносит это так, словно моя роль во всем этом не слишком велика, словно возбуждение приходит само по себе и со мной не связано. Он пробегает взглядом по моему телу с головы до пяток и тянется за презервативом.

— Полагаю, ты еще можешь забеременеть, — говорит он, — месячные-то у тебя все еще идут.

Терье разрывает обертку, отворачивается и натягивает презерватив.

Если бы только он сказал это как-то иначе. Он мог бы подобрать немного другие слова, в них можно было вложить флирт, комплимент, любовь, в конце концов.

— У тебя такое крепкое и гладкое тело, — сказал он как-то, и я была так благодарна, словно он сделал мне подарок.

Теперь же беспокойство и возбуждение сливаются воедино в искусственной, словно химической, версии самого смысла жизни. Я испытываю оргазм, сильнее и лучше у меня еще не было. У меня появляется ощущение, что именно так все на самом деле и должно быть, такими и должны быть связи в этом мире, чтобы у всех была возможность для счастья, гармонии и сексуального удовлетворения. Как я раньше этого не понимала. И вместе с тем мне кажется, что все происходящее — ошибка, но это не имеет никакого значения, ведь сама жизнь всегда знает лучше.

Терье лежит на мне, дыхание тяжелое, потом он скатывается с меня, я беру его руку и пытаюсь прижать к себе, но объятия не получается. И тогда я уже не знаю, кто я на самом деле и что он делает со мной. Я испытываю отчаяние — я в отчаянии почти каждый день, постоянно.

Учитель Майкен на родительском собрании в самом начале последнего года в средней школе сказал: «Разговаривайте со своими детьми — они все еще дети. Говорите с ними, даже если они не расположены к общению. Выбирайте подходящие ситуации, спрашивайте их о том, что им интересно».

Однажды Тронд Хенрик признался, что ему страшно.

— Поговори со мной, просто поговори, — попросил он. — Расскажи о чем-нибудь, мне надо переключиться.

— Но что мне говорить? — спросила я. И это было, пожалуй, единственное, что я произнесла.

Он не сдавался:

— Говори что угодно, просто говори.

Но я не находила слов. Мне ничего не приходило в голову. Я могла бы рассказывать ему о воробьях или рождественских украшениях, или о том, что надо разобрать сарай, да можно было просто рассказать, что Фрёйя ела на завтрак в этот день, или перечислить цвета вещей, которые нас окружали. Но я так ничего и не сказала, вдохнула поглубже, и помню только тихий звук, с которым я выдохнула воздух из легких, — вот и все, что мне удалось из себя выдавить.

Прежде чем уснуть, я думаю о Сандре, о женщине,